— А аисты! Повсюду: в деревнях, в горах, — прибавила Таис, — их приветственный ритуал — закидывают голову и стучат клювами.
— Я вижу солнечный майский день, полосу тополей на горизонте, зеленое-презеленое поле, ласточки над ним. С другой стороны — женщины пасут овец. Они в красных одеждах, с привязанными к спинам детьми. Одной рукой на ходу прядут пряжу. И всюду звуки жизни: щебетание ласточек, жужжание шмелей. Покой и колышущийся над равниной воздух. Мне хорошо. Я помню, о чем я думал в тот момент…
— О чем?
— О всяком. О личном. И о тебе тоже…
— Значит, я имею право узнать? — Таис с игривой мольбой смотрела ему в глаза.
Александр усмехнулся рассеянно. «Я хочу целовать ее тело…» — так он думал тогда, а глядя на Гефестиона: «Если бы он полюбил ее, может, он принял бы ее?» Ненормальные идеи человека раздвоенного, рискующего разорваться от двойной любви. Не надо ей об этом знать.
— Я думал, что люблю видеть тебя усталой, с опухшими глазами, растрепанную, нахмуренную, — чтобы хоть что-то в тебе было несовершенно. Твое совершенство выбивало меня из седла, сводило с ума. Мне казалось, такого не может быть.
Таис открыла рот от удивления, а Александр посмотрел вдаль, на сочную зеленую траву, на ивы у воды. Эти зеленые своды… Он вздохнул тяжелее, чем хотелось, и перевел взгляд на Таис:
— Ты меня никогда не подводила и не разочаровывала. Гефестион прав, я большей частью развлекал себя сам. Ставил новые задачи, брал новую высоту, потому что повторение уже не удовлетворяло меня. Не волновало мою кровь. Придумывал, что бы меня порадовало, и делал это. Хочу в Египет, хочу в Индию. — Пожалуйста, Александр. Люблю горы, их удивительный воздух, простор и величие; люблю стоять на вершине, где достаточно поднять руку, чтобы коснуться неба. Люблю смотреть на мир под своими ногами и чувствовать себя богу равным — пожалуйста, Александр. Ах, скала Аорн! Никто не мог взять ее, даже Дионис, мой любимый ненавистный Дионис! Переплюну Диониса, это сделает меня счастливым, — он замолчал, застыл снова, подумав про себя: «Парменион всю жизнь думал, что я борюсь с тенью отца, а я боролся с соперниками посерьезней — с божественными тенями Геракла и Диониса…»
— Говори, говори дальше, Александр.
— Ты одна была и осталась для меня вечно желанной, неразгаданной тайной. Радовала меня собою… Но как же я тебя помучил!
— Ну, что ты! — воскликнула она. Ее очень смущало, что он говорил большей частью в прошедшем времени. — Я счастлива, если ты счастлив. Мир велик и ждет тебя. Мы поплывем на юг, на восток, к новым горизонтам, к новым берегам, куда захочешь. Мы будем двигаться дальше и дальше…
Таис когда-то, во время их первого пребывания в Вавилоне, просила Александра отпустить зверей из вавилонского зверинца на волю, а он объяснил ей, что они погибнут там, привыкнув к неволе. Да, иногда лучше ничего не менять, даже если жизнь кажется ошибкой. Надо продолжать все, как было, надо… двигаться в новый поход. Вот так все оказалось.
И Александру независимо от нее подумалось почти то же. «Я, видимо, человек-факел. Огонь — моя стихия, гореть — моя жизнь. Бегу, охваченный огнем, ветер сбивает его, остужает меня, и мне легче. Мне нельзя останавливаться. А Таис — вода… Она заливает этот огонь, потому мне с ней хорошо».
— Знаешь, у фараона — то есть у меня, есть знак власти — Анк. Он якобы дает жизненную энергию. Неплохо было бы. Подержал и наполнился новой энергией.
— Ты в это не веришь? — спросила Таис.
— Верю, если надо… — неопределенно сказал царь и опять задумался о своем.
Таис смущало то, что в последнее время она стала испытывать к Египту двойственные чувства. Если раньше он был страной ее мечты, то сейчас мысль о нем почему-то пугала ее, — она как будто начала предчувствовать его особую, замыкающую, неотвратимую роль. «В моей жизни все решено», — сказал он тогда, и эти слова отпечатались огненными буквами в ее душе.
— Тебя что-то беспокоит? — напрямую спросила Таис.
— Проклятые мысли в голове — сами возникают, не поддаваясь контролю. — Он помотал головой, пытаясь прогнать их. — Что за глупая особенность сожалеть о том, чего нет, и совершенно не замечать то прекрасное, что есть? Ведь есть же, есть.
Рой мыслей вытолкнул очередное воспоминание — странные слова отца. Отец, этот оптимист и жизнелюб, как-то обронил их без всякой связи с темой разговора. Случилось это накануне его женитьбы на Клеопатре. Она сначала вешалась на Александра, но, ничего не добившись, переключилась на Филиппа. Сейчас Александр был рад, что тогда и не поведал отцу об этом — молодость так же глупа, как жестока. «В жизни взрослого человека мало радости», — вот что сказал Филипп. Почему Александр так запомнил эту фразу? Ведь он никогда не соглашался с отцом, потому что его собственная жизнь становилась с годами только счастливее. Но лишь до той поры, пока не умер Гефестион. С его уходом жизнь не просто стала невыносимой, она испарилась вмиг, оставив вместо себя одно горе.