Это произошло не вчера, а тринадцать лет назад, очень давно. Тогда она безответно полюбила его. И этим же замыкался ее жизненный путь, с тем только различием, что ее возлюбленного больше не было в этом мире.
А где он? Есть ли он где-то? Или его нет? Нигде? Только в ее воспоминаниях, которые живее жизни? В ее мечтаниях? В ее снах? Это он? «Александр, ты — это ты или ты — это я? — молила она об ответе, отчаявшись, столько раз. — Дай мне знать!»
«Что же мне делать со своею любовью? Убить я ее не могу, не убив себя, а себя я убить не смею. Я не знаю, как мне жить. Как мне пережить этот день и следующий? Еще целых бесконечных три года? Он верил в меня, хотел, чтобы я была счастлива, считал, что я сильная, что я не подведу его. А я даю горю уничтожить себя, у меня нет сил и достоинства вынести несчастье. Ах, Александр!»
Обессиленная от слез и бесплодных размышлений, она забывалась сном или грезой наяву. Она представляла его рядом, совсем-совсем близко, казалось, его образ обволакивал ее и проникал в нее, успокаивая ее тело и истомленную душу.
— Хорошо тебе, девочка?
— Как только с тобой.
— Не бойся ничего и не плачь, я всегда с тобой… — И его светящийся силуэт медленно поднимался над землей и отлетал прочь.
— Возьми меня с собой, мне плохо без тебя! — кричала она с ужасом и мольбой.
— Нет, детка, нет…
…Неарх будит ее, плачущую, дрожащую от рыданий, берет в свои из плоти и крови руки.
— Ну, тихо, тихо. Что тебе приснилось, страшное?
Она, все еще во власти смятения и горя, долго не отвечает, беспокойно двигает головой, руками, не зная, отстранить эти живые мужские руки, как святотатство после божественных объятий привидевшеюся Александра, или принять помощь человека, который, наверное, является ее другом.
— Что тебе приснилось? Страшное?
— Нет, грустное, — отстраняет она Неарха.
Геро в ночной рубашке несет ей питье, которое должно ее успокоить, а на самом деле — вышибить сознание, убить воспоминание и способность чувствовать, сделав из нее — человека, безмозглую креатуру, животное. Сколько этой гадости выпила она за последние годы. Но даже килограммы отравы не убили ее. Непостижимо! Как же он хранит ее! Почему, Александр?
— Нет, я не буду пить, у меня от него болит голова, — отстранила Таис Геро, продолжая глядеть в глаза Неарха, пока он виновато не опустил их.
Таис заметила, что если она пила свои зелья, Александр не приходил к ней ни во сне, ни в видениях. Будучи человеком любознательным и любопытным, он перепробовал все сам и знал, как легко мир иллюзий, вызванный травами, может перейти в непрекращающийся мир кошмаров. Кошмары мучили ее и без варева, а эфемерное успокоение приносили лишь грезы о нем. И она грезила — вспоминала и проживала еще раз события ушедшей сказочной жизни.
…Таис читала Сократа: «Человек не достигает счастья потому, что не знает, в чем оно состоит». Таис знала, в чем оно состоит, и была счастлива как, что Сократ и представить себе не мог. Бедный Сократ. Ее счастье… Вечно веселый, с задорным блеском в разноцветных глазах. Весь такой солнечный, как летний погожий день, ловкий и быстрый, как ветер; а голос — как играл он им, мог убаюкать-растопить, мог зажечь-воспламенить. Хотел всего и мог все. Что хотел, то и делал. Все мог, что хотел. Кому еще доставалось такое счастье? Ни-ко-му.
Таис читала Демокрита: «Цель жизни — хорошее расположение духа, которое не равно удовольствию, по когда душа живет безмятежно и спокойно, не возмущенная никаким страхом, ни страстью». Последние два слова отчеркнуты в свитке Неарха рукой Александра. Неарх давал ему почитать в свое время, но и без этого Таис узнала бы не только руку Александра, но и ход его мысли, не согласной с Демокритом. Страх и страсть… Александр знал и то и другое, причем они сливались для него в одно целое, это был единственный страх в его жизни — страх за страстно любимых. Демокрит рассуждал о счастье, как мудрец, а Александр был счастлив, ибо жил, как мудрец.
Таис читала новых философов: «Проживи незаметно». Счастье — в уходе от треволнений мира, в воздержанности желаний, в перенесении всего внимания на семью, друзей. И атараксия — высшее счастье человека, равное полному душевному покою — создается лишь в уединенности жизни. Совершенно невозможный путь для Александра. Но, может быть, в этой странной жизни, которая «продолжилась» и в которой Таис не могла найти себе места, эта философия укажет ей путь?