Правительницей Карии была назначена царица Ада: в ее лице соединились государственная должность и династическое достоинство, как издавна было принято в этой провинции. Учитывая здешние, основанные на материнском праве обычаи, Александр захотел даже, чтобы Ада его усыновила. После ее смерти в качестве наследника он становился законным правителем страны, а сатрапом мог стать один из его сподвижников. Таким образом, Александр впервые объединил местные традиции и государственное право. Это было совершено без труда, так как царский род в Карии уже давно считался эллинизированным.
Таким образом, Александр не считал Малую Азию македонским владением. Вновь завоеванные территории становились провинциями не его родины, а его личными провинциями. Для азиатов он, правда, был господином, но при этом не как македонский царь, а как полководец-победитель, наследующий власть в стране побежденных.
Вот и все, что можно сказать о провинциях. Пока шли бои за Галикарнас, наступила осень. Александр выслал Пармениона с обозами и войском в Великую Фригию. Воинов-молодоженов и военачальников он отправил домой провести зиму у родственников — поступок, снискавший ему благодарность и симпатии. Сам же, отказавшись от зимнего отдыха, отправился завоевывать Ликию и Памфилию, чтобы таким образом лишить Мемнона его базы на юге Малой Азии, прежде всего портов Фаселиды и Аспенда. В Карии он оставил войска для защиты от Мемнона. Царь затребовал новые пополнения из Македонии и вербовал наемников в Греции, так как его войска значительно уменьшились за счет гарнизонов, оставляемых в завоеванных городах.
ЧУДЕСНОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ МОРЯ
Еще Филипп нарушил существовавшие традиции, совершая военные походы зимой. Прежде всего зимою легче было покорить горные племена, так как снег преграждал им отступление в горы. Так что в том, что Александр решил выступить с войсками зимой, не было ничего нового. Он хотел завоевать Ликию и Памфилию, воспользовавшись тем, что плохая погода мешала противнику оказать поддержку с моря. Лето следующего года он намеревался использовать для захвата у неприятельского флота последней, южной базы в Киликии и Финикии.
Маршрут проходил в основном вдоль побережья, в области мягкого, бесснежного климата Средиземного моря. Лишь однажды была совершена вылазка в более суровые горные области Внутренней Ликин. Серьезное сопротивление встречали изредка, и то не столько ради защиты власти персов, сколько во имя собственной свободы, В отличие от Мемнона, в руках которого находился лишь стратегически важный Кавн в Карии, Александр захватил все гавани в Ликии и Памфилии, местечко Патару, греческую колонию Фаселиду и персидскую военную гавань Аспенд. Таким образом, враг был лишен главных портов, через которые шла торговля между Киликией и Эгеидой.
Те, кто рассчитывал на двустороннее соглашение о мире с царем, были разочарованы: Александр требовал безоговорочной капитуляции от всех, в том числе и от греков. Только после этого он проявлял великодушие, насколько он мог себе это позволить при полном отсутствии денег. В принципе царь любил людей, но только до тех пор, пока они ему повиновались. Однако отсутствие денег заставляло его быть милостивым в первую очередь к тем, кто преподносил ему больше золотых венков и платил более значительную контрибуцию. Об этом многое могли бы порассказать купцы из Аспенда.
Царь соединил Ликию и Карию в одну сатрапию и отдал ее своему другу Неарху{74}. Это была поистине незавидная должность: и потому, что по соседству находилось войско Мемнона, и потому, что здесь отсутствовала традиция подчинения сатрапам. Ведь при персах обе провинции присоединились к Персидскому государству на добровольных началах и пользовались самоуправлением.
В армии царило приподнятое настроение. Глазам воинов открывались живописные пейзажи. Правда, население страны встретило их без всякого восторга, но македонян вполне устраивала сложившаяся здесь своеобразная обстановка. Было достаточно еды и вина, а с жителями греческих колоний все еще сохранялись добрые отношения. Примечательным нам представляется в этом плане маленький эпизод.
Несколько лет назад Аристотель познакомил царя с поэтом и драматургом Теодектом. Фаселида была родным городом к тому времени уже умершего поэта. Здесь находилась его статуя. Однажды вечером Александр со своими собутыльниками отправились к статуе. Вспоминая веселого друга, надевавшего во время пирушек венки на голову, они украсили его мраморную статую венками со своего праздника. Этот непримечательный эпизод показывает, как беззаботен и весел был Александр в свои двадцать три года.
«Золотая молодежь» восторженно воспринимала успехи царя. Все это способствовало тому, что «любимца богов» окружал своеобразный ореол. Сподвижники считали Александра отмеченным божественной рукой, и царь с удовольствием внимал всему этому. Его близкие друзья, прежде всего Аристандр, которого считали лучшим прорицателем, отмечал чудесные примеры будущего успеха царя еще до начала похода: чудо «вспотевшего» изображения Орфея, опрокинутая статуя сатрапа на Геллеспонте, насланная Зевсом гроза в Сардах, указавшая место строительства храма, неблагоприятное для персов пророчество в Ликии, извлеченное из глубин колодца божественными силами. И, наконец, «чудо» послушно отступившего перед царем моря, впоследствии создавшего особую славу походу Александра.
Путь от Фаселиды к Памфилии шел через труднопроходимые горы. Была, правда, еще узкая тропа вдоль самого побережья, под отвесно нависающей над морем скалой. При южном ветре эту тропинку заливало волнами. Основную часть войска Александр послал через горы, сам же с небольшой свитой отважно отправился по прибрежной тропе, хотя как раз в это время бушевали южные штормы{75}. Только безумец мог пойти на это. Но если повелитель не захотел отступить перед стихией, то сама стихия отступила перед ним: ветер стих. Правда, идти пришлось по воде, которая временами доходила до пояса, но ничего дурного не произошло, и все благополучно добрались до цели.
Для Александра это было просто одно из рискованных приключений, которые ему всегда были по душе. Но впоследствии царь стал утверждать, будто его поддерживали божественные силы. Может быть, и здесь не обошлось без Аристандра, подсказавшего царю эту мысль. В этом романтическом предприятии, возможно, принимал участие и Каллисфен. Именно он придал ему ореол бессмертия.
Каллисфен примкнул к Азиатскому походу в качестве историка, вдохновленного панэллинской идеей. Поход завершился для него счастливо: ионийцы были освобождены, варвары покорены, персы разбиты и усмирены. Греки вместе с македонянами стали властителями Анатолии и даже всей Передней Азии. Каллисфен описывает войну сочными красками, веря в предначертанность победы, ссылаясь на греческую мифологию и историю, украшая свое описание похода прекрасными цветами фантазии греков.
Вероятно, уже во время длительной осады Тира или в Египте Каллисфен обратился к литературному описанию событий в Памфилии{76}. Это преисполнило его высокомерием и гордостью: ведь восточные народы были повержены на колени превосходством эллинов. В его представлении, вырисовывается великолепная поэтическая картина. Сначала море грозно вспенилось, но затем, узнав своего повелителя, отступило перед ним и смиренно легло у его ног. Не вызывает сомнения тот факт, что Каллисфен придал этому столь поэтически изображенному эпизоду мистический характер по желанию своего повелителя. Рассказывая об Александре, он использует выражения Гомера, описывающего морское путешествие Посейдона. Рассказ об этом «чуде» служил и своего рода подготовкой для последовавшего затем провозглашения Александра сыном Зевса-Аммона. В этом Каллисфен тоже преуспел.
В духе Каллисфена стали описывать это событие и более поздние историки Александра, в первую очередь романтически настроенный Клитарх. Осторожный Птолемей, правда, воздержался от слишком явного выражения восторга, но при этом постарался остаться лояльным и корректным: «Ветер не без вмешательства божественных сил, как это предполагали сам Александр и его спутники, переменил направление и дал возможность пройти македонянам»{77}. Совершенно иначе оценивает это событие при всей его преданности Александру безнадежно трезвый и рассудительный Аристобул. Сам он, конечно, не был очевидцем события. Но он излагает его со слов одного не менее трезвого участника похода: «Весь путь македоняне прошли по воде, которая была достаточна глубока, и прибой все еще бушевал». Это слова очевидца, к тому же, вероятно, простудившегося во время зимнего марша; в его рассказе нет и намека на божественные силы{78}.