Каллисфен несомненно хорошо усвоил и разделял взгляды Аристотеля. Они позволяли одобрить поход Александра и в основном его деятельность вплоть до гибели Дария III, позволяли принять даже обожествление македонского царя, но резко противоречили стремлению Александра иранизироваться и включить эллинов в огромную безликую массу подданных великого владыки. Каллисфен, последователь Аристотеля, был идейно готов к тому, чтобы разделить взгляды и судьбу македонской оппозиции Александру,
Уже приводившаяся выше беседа Филоты с Каллисфеном [Арриан, 4, 10, 3–4] показывает, что последний был близок к оппозиционно настроенной македонской аристократии и одобрял планы цареубийства. Как и Анаксарх, Каллисфен утешал Александра после убийства Клита. Плутарх [Алекс, 52] не приводит речей Каллисфена, ограничиваясь только общей фразой, однако его слова противопоставлены поучению Анаксарха, так что их смысл диаметрально противоположен тому, что тот сказал. В подобной ситуации стычки между Каллисфеном и Анаксархом были неизбежны; несмотря на личную окраску, они вырастали из непримиримости их общественной позиции, из оппозиционных настроений Каллисфена. Традиция хорошо запомнила [там же, 32], как однажды разгорелся спор о климате, превратившийся в резкую пикировку между обоими философами. Каллисфен соглашался с теми, кто утверждал, что «здесь» холоднее, чем в Греции; Анаксарх возражал. «Но ты должен согласиться с ними, – заметил Каллисфен, – что здесь холоднее: ведь там ты зимовал в рубище, а здесь лежишь, укрывшись тремя коврами». Удар Каллисфена был нацелен прямо в солнечное сплетение: он упрекал Анаксарха в отречении от бедности, приличествующей философу, от идеала нестяжательства; он упрекал Анаксарха еще и в том, что тот копит богатства, подделываясь под настроения царя и поощряя его самые дурные наклонности. Однако самое существенное в этом разговоре – жестокое моральное осуждение человека, решительно и безоговорочно поддерживавшего царя.
Ригорист по натуре, неспособный к придворной дипломатической игре, Каллисфен с трудом переносил необходимость скрывать обуревавшие его чувства. И Александр, и Аристотель [там же, 54] отзывались о нем в конце концов просто как о глупце, но это значит только, что им была непонятна и чужда его жизненная позиция. По-видимому, даже в повседневной жизни Каллисфен не мог или не хотел удерживаться от колкостей против Александра. Так, на одном царском пиру он отклонил кубок неразбавленного вина, который прислал ему Александр. На вопрос, почему он так поступает, Каллисфен отвечал: «Я не хочу нуждаться в кубке Асклепия (т. е. в лекарствах. – И. Ш.), выпив кубок Александра» [Афиней, 10, 434]. Напомним, что, по представлениям греков, неразбавленное вино могли пить только варвары, а македоняне вообще считались людьми, не умеющими соблюдать в питье умеренность [там же, 3, 120с – d]. Мрачный вид Каллисфена, постоянное молчание, подчеркнутое нежелание участвовать в царских пиршествах – все это воспринималось окружающими как осуждение происходящего. Такая репутация сделала Каллисфена популярным: он был постоянно окружен молодежью, жадно слушавшей его речи; пользовался уважением пожилых за свой достойный образ жизни и независимое поведение [Плутарх, Алекс, 53], т. е. за свои оппозиционные настроения.
Поведение Каллисфена ставило Александра в сложное положение. Он не мог расправиться с Каллисфеном, как с Клитом: Александру мешали и пиетет перед учителем – Аристотелем, и нежелание еще одним убийством, причем философа, погубить свою репутацию, о которой он так заботился. Обезвредить Каллисфена можно было, только показав, что этот человек, славящийся своей прямотой и добросовестностью, так же двуличен и подл, как и другие. На одном из Царских пиров, где Каллисфену довелось присутствовать, он получил повеление произнести похвальное слово македонянам. Каллисфен пошел в расставленные ему сети. Он настолько хорошо справился с темой, что присутствовавшие наградили его аплодисментами: и забросали венками. Только Александр был недоволен. «Имея прекрасный повод, – сказал он, цитируя Еврипида, – не большой труд красно говорить. Но покажи нам свое искусство, обвиняя македонян, чтобы они стали лучше, зная свои недостатки». Подобные речи – сначала с доказательством, а потом с опровержением какого-либо тезиса – считались образцом высокого ораторского искусства, особенно необходимого в судебной практике. Каллисфена, таким образом, приглашали проявить свое мастерство, и он дал себе волю. Отрекшись от своих прежних слов, он поносил македонян, говоря, что только раздоры между эллинами позволили Филиппу II стать победителем и могучим государем. «Во время раздора, – заключил он также цитатой, – и самый скверный снискивает почесть». Удовлетворенный Александр заметил лишь, что Каллисфен продемонстрировал не красноречие, а ненависть к македонянам. Поведение Каллисфена вызвало негодование македонян [там же], но не оттолкнуло от него оппозиционеров [там же, 55]. Поступки философа легко объяснялись необходимостью повиноваться царской воле. Сам же Каллисфен для себя уже добра не чаял. Уходя, он несколько раз произнес гомеровский стих: «Умер также Патрокл, тебя гораздо лучший» [там же, 54]. В этих словах Каллисфена можно было расслышать предчувствие близкой катастрофы. Но, возможно, философ намекал, что и земной бог, Александр, тоже не бессмертен?