Выбрать главу

Пошатываясь, Эвридика поднялась с пола. Потрясенная произошедшим, она пребывала в каком-то дрожащем оцепенении. С того момента, как взломали кладку, прошла, вероятно, всего пара минут.

Лучи ясного утреннего солнца проникали через дверной проем, освещая засохшие экскременты и свежую алую кровь, пятнавшую платье убитого. Эвридика прищурилась от непривычно яркого света. Но тут небо загородили две темные фигуры.

У двери стояли безоружные македонцы; второй, видимо, находился в подчинении у первого, он топтался сзади с каким-то свертком. Начальник, коренастый мужчина лет сорока в приличном коричневом хитоне и наброшенном на плечи плаще, шагнул через порог. Обозрев молча место событий, вошедший неодобрительно прищелкнул языком. Повернувшись к помощнику, он сказал:

— Устроили тут настоящую бойню. Позор!

Войдя в темницу, мужчина встал перед измученной, сплошь покрытой грязью — от свалявшихся в паклю волос и до пяток — узницей и, явно не собираясь, подобно всяческой мелкой сошке, набивать себе вес, произнес скорее безжизненно, чем высокопарно:

— Эвридика, дочь Аминты! Я лишь выполняю приказ, не держи на меня зла перед богами. Выслушай, что передает тебе Олимпиада, царица Македонии. Поскольку твой отец был рожден законно в царской семье, она не намерена унижать тебя казнью, как твоего мужа, рожденного от побочной жены. Она дает тебе право самой выбрать, как закончить свою жизнь, и предлагает на выбор ряд возможностей.

Вперед выступил второй мужчина и поискал взглядом, куда бы положить свою ношу. Он явно растерялся, не обнаружив ничего похоженно на стол, и в итоге развернул сверток прямо на земле, подобно бродячему торговцу, демонстрирующему свои товары. Там были изящный кинжал, закупоренная склянка и прочная льняная веревка с подвижной петлей.

В полном молчании Эвридика все это рассмотрела и повернула голову к мертвецу. Если бы она приняла участие в схватке, то все, наверное, было бы уже кончено и для нее. Опустившись на колени, она взяла в руку флакон. Говорят, что настой из афинского болиголова убивает незаметно и безболезненно. Но зелье готовила Олимпиада. Никто не может сказать, насколько долгой и мучительной будет агония. Кинжал был острым, но девушка понимала, что слишком ослабела и не в силах покончить с собой одним точным ударом. Что же они потом будут делать с ней полумертвой? Эвридика провела пальцами по веревке. Она была гладкой, хорошо скрученной, чистой. Подняв глаза к скатам кровли, сходившимся на высоте восьми футов, она сказала:

— Я предпочитаю петлю.

Мужчина по-деловому кивнул ей.

— Хороший выбор, госпожа, и легкий конец. Мы сумеем быстро закрепить ее, я вижу, у вас тут имеется и скамейка.

Когда подручный взгромоздился на скамейку, Эвридика заметила, что в поперечную балку под крышей вбит железный крюк, на какие обычно вешают разные снасти или упряжь. Да, им не придется долго терпеть эту вонь.

«Неужели все? — подумала она. — Неужели все вот так просто закончится?» Не будет никакого ритуала; ей приходилось видеть, как вешают приговоренных. Она глянула на Филиппа, брошенного, как забитое животное. Нет, в конце концов, у нее осталось одно дело. Надо отдать последний долг. Филипп был царем и ее мужем, он сделал ее царицей, он сражался и погиб за нее. Когда палач, закончив приготовления, сошел со скамьи, она сказала:

— Вам придется немного подождать.

На окне еще стоял нетронутый кувшин с разбавленным вином, оставленный там ночной стражей. Опустившись на колени, она смочила вином подол своего хитона, старательно промыла раны покойного и обтерла лицо. Выпрямив ноги мужа, Эвридика положила его левую руку на недвижную грудь, а правую вытянула вдоль тела, потом закрыла ему глаза и рот, пригладила волосы. Смерть придала Филиппу вид серьезного привлекательного мужчины. Ей показалось, что и палачи смотрят теперь на мертвого с возросшим почтением; по крайней мере, хоть что-то она сделала для него. Собрав с пола горсть земли, Эвридика, как и положено, посыпала ею усопшего, чтобы он мог спокойно переправиться через реку.

«Еще одно, — подумала она. — Кое-что надо сделать и для себя». Недаром в ее жилах течет кровь воинственных македонских царей и вождей Иллирии. У нее появилась причина для личной кровной вражды, и если сама она не в состоянии отомстить, то за нее это должны сделать более могущественные силы. Эвридика поднялась с пола и, гордо выпрямившись, простерла руки ладонями вниз — к вытоптанной и залитой кровью земле.

— О боги подземного мира! — громко воскликнула девушка. — Вы видите, какие дары я получила от Олимпиады. Я взываю к вам, воды Стикса, взываю к могуществу Гадеса и заклинаю вас во имя того, что потеряно мной, одарить виновницу в свой черед тем же. — Повернувшись к стражникам, она сказала: — Я готова.

Эвридика, не дрогнув, сама вытолкнула скамейку из-под своих ног, не дав возможности палачам поработать. Те не раз видели, как это делают сильные духом мужчины, и в итоге сочли, что узница проявила отменное мужество, более чем достойное своих предков. Когда же им показалось, что последние мучения жертвы длятся дольше, чем нужно, они потянули ее вниз за ноги, чтобы потуже затянуть петлю и помочь ей поскорее умереть.

*

Олимпиада призвала своих советников для отправления важных дел.

Теперь у нее осталось мало верных и преданных ей лично людей. В число ее сторонников входили, например, те, кто стремился отомстить Антипатридам, но многие из них уже поняли, что они, в свою очередь, дали повод для мести Кассандру, остальные, как она догадывалась, хранили верность только сыну Александра. Царица сидела за тем же самым великолепным, украшенным позолотой каменным столом, за которым когда-то в молодости сиживал ее муж Филипп. Те давние времена гражданских войн еще могли помнить шестидесятилетние македонцы, а семидесятилетним даже доводилось участвовать в этой кровавой неразберихе. Собственно, созвав совет, Олимпиада не нуждалась ни в чьих советах. Предпочитала диктовать свою волю. Сидевшие перед ней пожилые сановники и командиры не имели ни малейшего шанса пробить брешь в ее царственной замкнутости.

Она сообщила им, что не намерена спокойно сидеть в Пелле, пока мятежники и предатели осаждают македонские крепости. Вскоре она выступит на юг в Пидну; от этого города рукой подать до Диона, где имел наглость обосноваться Кассандр. Портовая крепость Пидны хорошо укреплена, и оттуда будет удобно руководить военными действиями.

Воины одобрили ее планы. Им вспомнилась бескровная победа на западе.

— Отлично, — сказала Олимпиада. — Через два дня я переезжаю в Пидну. Вместе с двором.

Лица воинов омрачились. Такого они совершенно не ожидали. Это означало, что толпы женщин, слуг и прочих гражданских лиц сядут на головы пехотинцам и всех их к тому же придется чем-то кормить. Никому не хотелось возражать ей, но после значительной паузы они все-таки осмелились высказать свои соображения.

С невозмутимым видом она заявила:

— Это все ненадолго. Зато союзники смогут присоединяться к нам с моря, не неся потерь от сражений, какими чреваты переходы по суше. Мы сразимся с Кассандром, когда соберем все силы в кулак. Полиперхон тоже вот-вот подойдет к нам.

Агенор, опытный, прошедший Азию командир, назначенный главнокомандующим, прочистил горло и сказал:

— Никто не сомневается в преданности Полиперхона. Но говорят, что из-за дезертирства ряды его армии нешуточно поредели. — Полководец помедлил; все с интересом ждали, осмелится ли он продолжить. — И как всем известно, мы не можем ждать никакой помощи из Эпира.

Она застыла в своем отделанном слоновой костью кресле. Войско Эпира, дойдя до границы, взбунтовалось, и солдаты разошлись по домам, не пожелав воевать в Македонии. С Олимпиадой осталась только горстка преданных молоссиан. Два дня она просидела в одиночестве, залечивая уязвленную гордость, а тайные союзники Кассандра тем временем переманили и тех на свою сторону. Не всех, правда, но большинство. Советники хмуро поглядывали на Агенора; они заметили, как посуровело лицо царицы.

Волевая маска слегка дрогнула, полыхнув непреклонным и угрожающим взглядом. Олимпиада сказала:

— Весь двор переезжает в Пидну. Заседание окончено.

Переглядываясь друг с другом советники покинули зал и лишь на улице решились нарушить молчание. Агенор проворчал:

— Пусть делает что хочет. Но ей придется сдаться еще до зимы.