Зарево Днепрогэса охватило полнеба. По темным, точно бархатом покрытым, берегам широкой реки — сверкающая россыпь огней. Там — невидимые теперь села, куда тоже вошла сила Днепра. Местами по реке струятся золотисто-голубоватые полосы. От реки веет прохладой.
Кругом тихо-тихо. Только все еще дремотно стрекочут кузнечики да вскрикивают в полях перепела и чибисы у реки.
Вдруг над рекой поплыла песня, широкая, как Днепр:
Дед довольно усмехается:
— На човнах от стану до села плывут дивчата и хлопцы. Не хочут, ледащи[11], пешечком по пыльной дорози, так на човнах… Ну, ходимо, внучеку, до куреня. Костерок растопим, повечеряем, да и спатоньки в курене на сене ляжешь. Укрою тебя кожухом, мягенько, тепло буде.
Сашка задумчиво смотрит на Днепр. В лунном свете челны плывут, похожие на цветочные островки, оттого что у девушек в руках целые охапки цветов и на головах венки. Смотрит на бесконечную звездную россыпь и глубоко вздыхает. Нет, никогда и никто еще не говорил ему таких ласковых слов, как этот дед!
— Ой, до чего ж тут хорошо, дидусь!.. Не, я еще спать не хочу, поговорю с вами. Можно?
— Говори, серденько. Сам бачишь — я радый тому.
Но вдруг хлопчик, будто подхваченный бурей, вскочил:
— Ой, диду! Что ж я делаю? Мне-то хорошо, а про Тимошку забыл? Вот так друг! Пойду я, диду, пойду.
Ему теперь показалось, что он недостаточно хорошо искал Тимошку на станции. Может, он не уехал. Выпрыгнул из ящика и спрятался где-нибудь от милиционеров. А теперь, видно, ждет его, Сашку.
— Прощайте, дидусь…
— Постой, Сашко! — крикнул дед, всполошенный такой неожиданностью. — Чего ж тебе еще надо?
— Эх, дидусь! А Данько, а вы разве бросили бы друга в беде?
— Ой, лышечко, куда ж ты ночью? Утречком и пойдешь.
Сашка заколебался: в самом деле, ночью и заблудиться можно. А Тимошка, если и не уехал, то не будет же на станции торчать на виду. Спит где-нибудь в канаве.
Но и к куреню Сашка шел задумчивый, печальный, тоска по другу щемила его сердце.
Глава V
Крутые повороты
а другой день из колхоза «Червоный партизан» отправляли ящики с фруктами — подарок подшефному детскому дому, который был тут неподалеку, на даче. Этому событию дед Макар придавал теперь особое значение.
Дед почти не спал в эту ночь. Сон у него был вообще, по его словам, чуткий, как у старого пивня[12]. В эту ночь деда обуревали тревожные думы. Вчера еще у него созрело решение — отправить бесприютного хлопчика в детский дом. Но он не знал, как действовать в этом тонком деле. Принуждать своенравного гостя нельзя — сбежит. Уговаривать? Но какими словами? И оставить бездомного малыша на произвол судьбы дед тоже не мог. В этом он был непоколебим.
Еще только чуть забрезжил рассвет, как дед надел кожушок, сел около спящего Сашки и просидел все утро, обдумывая свою затею и гадая, что ждет хлопчика в жизни. Дед взмахом руки отпугивал птиц, слишком громко щебетавших поблизости, и сам старался не кашлять, чтобы не разбудить этого чужого мальчугана, которого успел полюбить, как родного внучонка. Вот уже и первые золотые лучи солнца брызнули в курень, а дед все сидел, смотрел на безмятежно спавшего Сашку и вздыхал.
Когда стали нагружать на воз ящики с фруктами, дед осторожно разбудил гостя, помог умыться, расчесал своим самодельным деревянным гребешком его всклокоченные волосы. И лишь во время завтрака, начав издалека, осторожно заговорил о том, что так волновало его.
— Они там, басурманы, скачут себе и не знают, що мы гостинцы им готовим, — хитровато кивнул он на нагружаемый поодаль воз.
— А кому это, дидуся? — спросил Сашка, беззаботный, веселый.
— Да таким же сорвиголовам, як и ты, — детишкам, що в детском доме. Мы им туда и овощь разную, и фрукту, и мед, и виноград отправляем — нехай едят на здоровье. Зараз они, бачишь ты, на даче, як паны. Эге, я добре знаю, як жили паны. Так наши дети, що в детдоме, хочь и сироты, а живуть, як те княжата. У них там свои и яхты, и клубы, и оркестры, и театры… Та що там казать! Я вон и с родителями рос, а был чистый голодранец и за кусок хлеба водил слепцов-нищих, а в детдоме и харч сытный, и одежа чистая, и разным наукам там обучают.
Дед так увлекательно рассказывал о детском доме, что у Сашки завистливо заблестели глаза. Тут, улучив минуту, дед осторожно спросил: