— Чай, всё по отцу скорбит.
— Не ест, не пьёт, уж это Бог знает что.
— За сердце взяло.
Оно и точно — крепко «за сердце взяло» Ивана. Он не знал, что делать с собой, как затушить пламень, жёгший душу.
Он пробовал молиться, молитва не ладилась. Он хотел отбросить думы и не мог.
Несколько раз шевелилась отчаянная мысль:
«Лучше не жить».
Но всё существо восставало против «бездны смерти».
Жить, жить! Но так, как ему хочется.
Но как устроить? Где искать помощи?
И откуда-то из неведомых тайников души словно прозвучало:
— У меня!
И в воображении его пронеслось грозное, чёрное лицо Сатаны.
Он вздрогнул, оперся на тяжёлый дубовый поставец и бессильно, чуть слышно прошептал:
— У тебя?!
Ужас объял его.
Но злоба была сильнее ужаса.
— Что ж а... хоть бы и у тебя... — промолвил он побледневшими губами. — Ты-то дашь ли мне, чего желаю?
Где-то в душе откликнулось:
— Дам.
Твёрдой решимостью наполнилось сердце Ивана.
— Так пусть же! Пусть хоть сатана мне поможет!
И он снова зашагал по своей опочивальне, грозный, нахмуренный, со сжатыми в кулаки руками.
Мысли теснились в его мозгу и давили его.
Чёрные, страшные думы. Он мысленно отдавал свою душу дьяволу, он мысленно прибегал к чарам.
И воображение рисовало ему будущее его могущество.
Он видел себя богатым властелином.
Он водил полчища, лилась кровь «его ворогов».
Он видел Москву спалённую и князя Димитрия Иоанновича, лежащего в прахе у копыт его коня.
— Так тебе, так тебе! Так больше тысяцких не надобно тебе, княже?
И злобно хохочет он, и вот-вот готов раздавить великого князя конской пятой.
— Разве за всё это не стоит душу продать? — размышляет он.
И сам себе отвечает:
— Это ли души не стоит? Если бессильны руки сотворить, если на силу есть сила большая, помогут чары. Волшебству и колдовству всё подвластно. Не спасут ворога ни его ратные люди, ни крепкие стены.
Чары, как пыль, сквозь щель пройдут, как вода, через чуть приметную скважину проберутся. Сказал — не мытьём, так катаньем... Добьюсь...
И бегут думы одна за другой, и то застывает, то трепетно бьётся сердце его.
Время идёт. Стало темнеть.
Кое-кто из слуг, не дождавшись выхода своего господина, стал приваливаться на покой.
Затих дом.
Вдруг среди тишины громко прозвучал и поднял всех на ноги господский приказ:
— Оседлать коня!
Через несколько минут осёдланный конь фыркал у крыльца, а ещё немного спустя вышел и сам Иван Васильевич.
Он был в одном кафтане, без охабня; у пояса покачивался тяжёлый меч и сабля в бархатных ножнах; за плечами — лук и колчан.
Он изготовился как к бою.
Нахлобучив поплотней шапку, Иван вскочил на седло, склонился вперёд, гикнул, вихрем вынесся за ворота и скрылся из глаз удивлённой челяди во мраке осенней ночи.
IV. НЕКОМАТ СУРОВЧАНИН
...Ясное осеннее утро.
Богатый купец Некомат Суровчанин стоит у окна своего дома и смотрит на окрестности. Ему тридцать лет, не больше. Плечи широки, стан крепок, лицо, окаймлённое тёмно-русой бородкой, красиво, но бледно и угрюмо.
Перед его взором расстилались поля со щетиной сжатой ржи, луга с сильно поднявшейся отавой. Дальше лес с тёмными пятнами хвои и жёлтыми и красными набросками отживающей листвы.
Обозревая эту картину, Некомат размышлял:
— Ишь, земли! Глазом не охватишь. Тут тебе и луга, и поля, и бор... Бо-о-гатство! Сена к Петрову дню сколько накашиваем! А хлеба сбираем, а овса... Уйма! Да ещё старания, какого нужно, не приложено. А постараться, — приглядеть здесь-там, пораньше встать, попозже лечь — огребай добро лопатами. Э-эх! Было бы моё, сумел бы постараться. А так, чужое-то обхаживать, кому охота? Честь-то всё равно одна будет: пройдёт немного времени — помелом погонит. Мне бы пока что хоть малую толику припрятать... Люди думают: Некомат гость богатый, большой торговый человек... Знали бы они, что я только пасынковым добром и дышу. Исполнится ему двадцать годов, всё он и заберёт. И останусь я чист молодец. Плохо распорядилась покойница, что говорить. Обидела меня. Его, говорит, отец наживал, так ему всем и владеть. А всё толковала, бывало, «муженёк любимый». Вот те и любимый.
Угрюмое лицо Суровчанина покрывалось пятнами от желчного волнения. Брови у него сдвинулись, в тусклых, впалых глазах сверкнули злые искорки. Он нервно дёрнул бороду и отошёл от окна.
— Грехи одни, — пробормотал он, прохаживаясь. — Кабы отделаться от этого парнишки. А-ах, кабы!
Тихо стукнули в дверь светлицы.
— Кто там? — спросил Некомат.
В дверь выставилась кудлатая седая голова.
— Что тебе, Пахомыч?
В комнату бочком пролез приземистый старик с обезьяньим лицом, испещрённым морщинами, и юркими лукавыми глазами, полуприкрытыми клоками седых бровей.
— Як твоей милости, — проговорил Пахомыч.
— А что?
— Силушки нет сладить с пасынком твоим. Помилуй, совсем заморил он Чалого.
— Этакого коня?!
— Пропала лошадь. Вхожу сейчас в конюшню, гляжу, сена не ест и сама дрожит. На ней теперь разве впору воду возить, да и то годится ль!
— Любимый мой жеребчик. Растил его, холил красавца, вскормил — и вот! И как Андрюшка мог такого коня зарезать?
— Вчерась оседлать приказал и поехал. Знамо дело, от безделья скука берёт. Сам знаешь, какая вчерашний день погода была — дождик, буря, не приведи Бог. А ему, вишь, дома не сидится. С утра до вечера по полям шаркал. Конь не поен, не кормлен, ну и заморил. Как он вернулся, я так и ахнул: мыло с коня так клочьями и сыпется, что снег. Тогда же подумал я: ой, зарезал коня. И сдаётся мне, что он тебе назло извёл коня: знает — твой любимый.
— Может быть, и очень может быть. От него уваженья не дождаться, а чтобы назло, сколько хошь. Уж паренёк! Вот он где у меня!
Некомат указал на свою шею.
— Испытанье тебе, Господом посланное, — сказал Пахомыч, сочувственно вздохнув, и продолжал: — Один-одинёшенек поехал и воров-душегубов не побоялся... А ноне у нас их страсть развелось: намедни трифоновского ключника среди бела дня зарезали, только малость от дома отошёл. Дивно, как Андрей Лексеича не полоснули.
— Кабы полоснули! — пробурчал Суровчанин так, что ключник мог и не слышать. Но он услышал. Весь как-то дёрнулся, подался вперёд и тихонько промолвил:
— Управились бы с ним воры, благодать была бы.
— Н-ну, — промычал Некомат, смущённо глянув в сторону.
— Нет, в самом деле, — зашептал старик, ещё ближе пододвинувшись к нему. — Оно, конечно, грех желать такое. Но от слова ничего ему не сделается. А только как не сказать, что легче стало бы без него.
Суровчанин не останавливал холопа и нервно щипал бороду.
— И то взять, — продолжал шептать ключник, — что вот теперь ты всем владеешь, а малость времени пройдёт — приберёт всё к своим рукам Андрей Лексеич. Мы, рабы, попадём в его лапы, а тебя, ты не осерчай на меня, — может, из дома погонит.
— От него дождёшься.
— Чего от него не дождаться? Всего ждать можно. Меня он со свету сживёт, уж это как пить дать. Он меня страсть не любит. Беда всем будет...
Пахомыч наклонился к самому уху купца и прошептал:
— Кабы греха не бояться, то можно бы...
— Отыди, сатана! — вскричал Суровчанин, покраснев.
Поднялся с лавки и зашагал по комнате.
Старик отскочил к двери и забормотал с покорным видом:
— Ведь я не говорю, чтобы беспременно. Я сказал, коли не бояться греха. А мы, вестимо, христиане православные, мы греха боимся. Я так, к слову то ись... А ты меня сейчас уж и сатаной.
Некомат ходил опустив голову. Лицо его словно потемнело. В глазах выражалась тревога и злоба.
Вдруг он круто остановился перед Пахомычем и спросил:
— Ну, а... ну, а как было бы можно?
Ключник встрепенулся.
— Как? Придумать недолго. Кликни — руки найдутся... На воров-душегубов свалим, — прошептал он.