— Добро, — промолвил князь, — принимаю я вас к себе на службу...
Оба разом низко поклонились.
— Служите хорошо, а я вас не забуду... Надобно мне с вами потолковать. Сегодня за вечерней вы мне крест поцелуете А после вечерни вот он вас ко мне приведёт, — при этом князь указал на боярина, который вёл с ними переговоры. — Мы и потолкуем, как надо. Теперь, чай, с пути отдохнуть хочется. Он вас пока что сведёт в боковушку Там отдохните...
Кивком головы князь отпустил их.
Отведённое им помещение было довольно-таки неважным. Вельяминов, взглянув на голые лавки, невольно вздохнул о своём московском доме.
Некомат грузно сел и задумался. Лицо его было невесело.
— Что голову повесил? — спросил Иван.
— Так скучно.
— А ты не скучай. Всё устроится. Заживём с тобой! Князь ласков, чего ж больше?
Он утешал, но и самому ему было не по себе.
Порою мелькала тревожная мысль:
«Как-то здесь повезёт. А ежели так же, как в Москве?»
Он прогонял такие думы и старался строить планы один другого заманчивей.
— А главней всего — это подбить князя Михаила на войну с Димитрием... Теперь время — ой, время! — я всё князю расскажу, как надобно.
И он стал обдумывать, о чём поведёт вечером речь с князем.
Что касается Некомата, то он никаких заманчивых планов не строил. О будущем он вообще как-то не думал, а, напротив, размышлял о прошедшем.
«Как-то Пахомыч в усадьбишке хозяйствует. Чай, грабит, как может... Карман набивает... А может, Андрюшка вернулся?»
И невольно мысль его перенеслась к пасынку. Что-то болезненно защемило сердце.
«За что я его убить хотел? Правду сказать, парень ничего себе и добрый. Всему делу — корысть вина. Да ещё Пахомыч зу-зу да зу-зу... Захотел зла другому, а сделал себе... Вот теперь и в перебежчиках очутился».
Он вздрогнул.
— Скоро крест позовут целовать. Значит, делу крышка — прощай, Москва, сторонушка моя родимая! Ничего не поделаешь — будем Твери служить. Эх ты, жизнь наша!
Время тянулось убийственно медленно.
Оба почти обрадовались, когда зазвонили к вечерне. Во время неё, как и хотел князь, они поцеловали крест на верность и поклялись на Евангелии служить Михаилу верой-правдой.
Теперь из москвичей они стали тверитянами.
После вечерни их позвали к князю пить сбитень Михаил Александрович был один.
Он встретил своих новых подданных приветливо.
— Садитесь — в ногах-то правды нет, — сказал князь. — За сбитень принимайтесь да московские новости выкладывайте.
— Новостей не больно много, — промолвил Вельяминов, принимаясь за душистый медовый сбитень. — Одна только и есть, что теперь тебе самая пора Москву бить.
В глазах Михаила Александровича мелькнул огонёк Но он быстро принял спокойный вид и спросил равнодушно:
— Почему пора?
— Рано ли, поздно ли воевать тебе снова с Москвой придётся, — вставил своё слово Некомат. — Чем дольше тянуть время, тем Москва сильней станет. Димитрий-то Иванович давно на Тверь зубы точит.
— Это правда, — промолвил Иван. — А почему теперь пора воевать, сейчас скажу. Слыхал ты, что в Нижнем Новгороде приключилось?
— Нет. Пока не слышал.
— А слыхал ты, как татарва на реках Кише да Пьяной расправу чинила?
— Тоже нет.
— Так вот что. Приехали в Нижний послы Мамаевы и с ними татар человек тыща... Ну, и эти послы не поладили с тамошним князем Димитрием Константиновичем. Тот спросил великого князя, можно ль с татарами расправиться. Московский князь прислал весть, что можно.
Тогда Димитрий Константинович напустил чёрный народ на татар. Всех их нижегородцы и перебили, а главного посла, Сарайку, засадили в темницу, а немного спустя и его прикончили. Как смекаешь, любо Мамаю о сём было сведать?
— Чай, не любо. Ну, и задаст же он Димитрию Иванычу!
— Малость уж задал: его рать огнём выжгла волость нижегородскую. Да этого мало: Мамай только ждёт не дождётся, как на Москву кинуться.
— И доброе дело — кинулся бы.
— Надо только уськнуть, — проговорил Некомат.
— Да если б с другой стороны ещё Литву напустить, — вполголоса, словно в раздумье, промолвил князь.
— Да ещё ты ударишь... Нешто Москва справится? Конец ей был бы! — воскликнул Вельяминов, и глаза его заблестели.
— Очень ты, кажись, Димитрия Иваныча недолюбливаешь? — с полуулыбкой промолвил князь.
— Лютый он ворог мой! Головы я своей готов не пожалеть, только б ему отплатить. Княже! Послушайся доброго совета: пойди на Москву. Поднимем татар да Литву — разгромим нашего ворога.
Михаил Александрович сидел задумавшись.
Глаза его блестели, грудь дышала усиленно.
Он встал и прошёлся по комнате.
— А пойдёт ли Орда? — вдруг спросил он, остановясь перед Вельяминовым.
— Пойдёт. Голова моя порукой. В Москве только и ждут, что вот-вот она поднимется.
Князь помолчал, потом промолвил:
— Ладно, будь по-вашему: тряхнём Москвой.
— Ой, любо! — радостно воскликнул Иван.
Лицо Некомата оставалось равнодушным.
— Стой, уговор дороже денег: никому об этом ни полслова до поры до времени, — проговорил князь. — И вы меня маните к войне, вы же и помогайте. Валяйте-ка, поезжайте послами от меня в Орду.
— А что ж, хорошо, — сказал Вельяминов.
Суровчанин слегка поморщился.
— Да помните: уговорите хана — озолочу, а не сумеете — так лучше мне и на глаза не показывайтесь. Сам я, пока вы в Орде, поеду в Литву... Отовсюду на Москву тучи двинутся... Сломаем Димитрия. Ведь сломаем?
— Вестимо ж, — промолвил Иван.
— Ну, теперь идите к себе да отдыхайте. Когда в путь — скажу. И казны вы от меня получите, и людишек. Служите верой-правдой; сшибём Димитрия — вы первыми моими боярами будете.
Он отпустил их кивком головы.
Оставшись один, он долго ещё сидел в глубоком раздумье.
Вельяминов вернулся от князя очень довольным.
«Покается теперь Димитрий Иванович, что не сделал меня тысяцким», — думал он.
Некомат, наоборот, был очень не в духе.
— Поезжай к татарам! — вырвалось у него. — Нечего сказать, любо! Не того я ожидал.
— Э, брат. Зато исполним княжий приказ, так первыми людьми станем, — утешил его Иван.
Он строил воздушные замки.
VIII. В ЛИТОВСКОМ БОРУ
Суровый край!
Бесконечные сумрачные леса, кое-где перерезанные извилистыми, мутными ручьями да тропками, по которым удобнее пробираться зверью, чем человеку.
А зверья здесь не мало.
Начиная от юркой лисы и кончая страшным, гигантским медведем-стервятником.
А порою затрещит хворост, раздадутся кусты и выставится грозная рогатая голова бородатого тура или зубра.
Страшно встретиться и с вепрем, когда он пробирается сквозь чащу, срезая трёхгранными клыками, как прутья, молодые деревца и мигая тусклыми, маленькими глазками.
А дичины всякой иной сколько! Сила неисчерпаемая.
В летнюю пору стон по лесу стоит от крика, писка и рёва.
Теперь, осенью, не то.
Притих бор. Пообсыпались кусты, и не слыхать в них возни неугомонных пичужек. «Мишка» уж подыскивает берлогу, чтобы, как только дохнет стужей да снегом с полуночи, залечь на ложе из листьев и сладко дремать в своей тёплой шкуре.
Волки стали поближе к деревням пробираться. Целыми ночами уныло плачет голодная рысь...
Смерклось.
В поле, быть может, ещё светло, но под деревьями литовского бора теснится тьма.
Отряд «гусем» растянулся вдоль по узкой тропе.
Кони заморились, у всадников вид усталый. Видно, всем охота на ночлег.
С земли плывёт чуть приметная сизая пронзительно-сырая дымка.
Хорошо бы теперь костерок из валежника или из сухостоя — да кашки бы отведать!
Ехавший впереди всадник поглядел на вершины сосен, на которых мерк свет, попридержал коня.
— Нет, сегодня до Вильны не добраться — промолвил он и потом приказал: — Стой. Будет. Станем на ночлег.