Нарышкин провел ладонью по лбу.
— Слава богу, все мы, кажется, живы!
— Пойдем в лагерь! — сказал Лорер.
Закинув за спину ружья, они направились к берегу.
— Ваше благородие!
Нарышкина догнал его повар.
— Что случилось?
— Самовар готов. Я расстелил у моря скатерть.
— Спасибо.
Через некоторое время возле них стали собираться участвовавшие в деле офицеры. Они пили крепкий душистый чай и рассказывали друг другу интересные боевые эпизоды.
— У тебя порван мундир! — сказал Одоевскому Лорер.
— Еле увернулся от сабли, — нехотя ответил Александр, глядя на бьющиеся о берег волны.
Одержанная победа не радовала его. На земле вповалку лежали раненые солдаты. Наблюдать за их мучениями, слышать их стоны было тяжело.
— Что, братцы, приуныли? — К отдыхавшим офицерам подошел адъютант Раевского, капитан Пушкин. — Прошу почиститься, господа, и принять бодрый вид. О нашем достославном десанте пишут картину!
Стоявший со Львом Пушкиным молодой смуглый юноша покраснел и, пряча за спину испачканные в краске руки, представился:
— Иван Константинович Гайвазовский!
— Прошу любить и жаловать! — сказал Пушкин.
И вот случилось худшее, что он мог ожидать… К Одоевскому пришла весть о смерти отца. В это время его навестил один из образованнейших офицеров Кавказского корпуса, Григорий Иванович Филипсон: «…Я нашел его в горе: он только что получил известие о смерти своего отца, которого горячо любил. Он говорил, что порвалась последняя связь его с жизнью; а когда узнал о готовящейся серьезной экспедиции, обрадовался и сказал решительно, что живой оттуда не воротится, что это перст Божий, указывающий ему развязку с постылой жизнью. Он был в таком положении, что утешать его или спорить с ним было бы безрассудно…»
А сделать что-то нужно было! Слишком Филипсон уважал Одоевского, как боевого товарища, как поэта, как человека, пострадавшего за светлые идеалы, коим сам в молодости сочувствовал. Григорий Иванович решился сделать то, что было в его силах.
Он тотчас изменил диспозицию: 4-й батальон Тенгинского полка оставил в лагере, а в словесном приказании поставил частным начальникам в обязанность под строгою ответственностью не допускать прикомандирования офицеров и нижних чинов из одной части в другую для участия в предстоящем движении…
Но и Александр не сидел сложа руки.
Вечером Одоевский упросил своего полкового командира перевести его задним числом в 3-й батальон, назначенный в дело…
Тогда Филипсон пошел к генералу Раевскому «и просил его призвать к себе князя Одоевского и лично строго запретить ему на другой день участвовать в действии…».
— Почему? — спросил командующий.
Филипсон объяснил.
— Хорошо! — сказал генерал. — Вызовите его ко мне!
«Призванный им Одоевский вошел в кибитку Раевского и, оставаясь у входа, сказал на его холодное приветствие солдатскую формулу: «Здравия желаю вашему превосходительству!» Раевский сказал ему: «Вы желаете участвовать в завтрашнем движении: я вам это дозволяю». Одоевский вышел, и я не верил ушам своим и не мог понять, насмешка ли это надо мною или следствие их прежних отношений? Наконец, такого тона не принимал ни один генерал с декабристами. Оказалось, что все это произошло от рассеянности Раевского, которому показалось, что я именно прошу его позволения Одоевскому участвовать в движении. Так, по крайней мере, он меня уверял. Я побежал к князю Одоевскому и объяснил ему ошибку. Вероятно, я говорил не хладнокровно. Это его тронуло; мы обнялись, и он дал слово мне беречь свою жизнь…»
Одоевский обещал это товарищу, но тоска не покидала его.
Не стало слышно его звонкого смеха; он грустил не на шутку и по целым дням не выходил из палатки.
Экспедиция между тем закончилась.
Часть отряда покидала лагерь… Нарышкин и Лорер уезжали в Керчь, а затем в Тамань.
— Саша, поехали с нами! — умолял Одоевского Лорер.
— Нет, Николай Иванович! Я остаюсь здесь искупительной жертвой, — отвечал Александр.
— Прошу тебя!..
Он упорствовал.
Пред ним стояло лицо умершего отца… Ушел из жизни человек, любивший его и горячо любимый им.
Лорер был в отчаянье.
«…Чтобы отдалить хоть несколько минут расставания, Одоевский сел с нами в лодку и пожелал довезти нас до парохода. Там он сделался веселее, шутил и смеялся…»
Смех был сквозь слезы.
Лорер видел это.
— Еще не поздно, Саша, перевезти твои вещи! — уговаривал он. — Едем с нами!
— Нет, милый друг, я остаюсь!
Решение его было окончательным.