Чело высокого прозрачного неба?..
Светлое облачко, бегущее к родным полям?..
Иль отдаленный лик с приветными глазами матери и старческим лицом отца?..
Лик был безгласен, он ушел, растаял в синеве.
И сил не стало…
«Загорецкий помог ему, придерживая его: вдруг он, как сноп, свалился на подушку, так что, при всей своей силе, Загорецкий не смог удержать его; призвали лекаря и фельдшера; они решили, что больной скончался…»
Смертью Одоевского друзья были потрясены.
Когда он лежал в недостроенном форту, солдаты приходили справляться о его здоровье. Хоронить же его пришли, несмотря на жару, в полной форме.
Друзьям не верилось в его смерть!
Он был жизнелюбив, но расстался с жизнью без сожаления. Потому что не видел в ней просвета, все главное — счастье и горе — осталось позади.
До могилы его несли офицеры. За новопостроенным фортом, у самого обрыва к Черному морю, одинокая могила с большим крестом оставила воспоминание об Одоевском.
Г. И. Филипсон, вернувшись из своей поездки, уже не застал Одоевского в живых. Он «нашел только могилу его с большим деревянным крестом, выкрашенным масляною краскою…». Вскоре укрепление было занято горцами. И лишь в 1840 году по занятии Псезуапсе русскими войсками этому храброму кавказскому офицеру удалось снова «навестить дорогую могилу. Она была разрыта горцами, и красный крест опрокинут в могилу…».
Касательно могилы Одоевского сохранилось несколько преданий.
Одно из них «гласит, что между этими дикими горцами был начальником офицер, бывший прежде в русской службе, и знавший лично Одоевского; он удержал неистовых врагов, которые почтили могилу Одоевского, когда услышали, чей прах в ней покоится».
Так ли было в действительности — трудно сказать!
Все же остановимся на этой версии. Право, он стоил бережного к себе отношения… хотя бы после смерти! Однако точку и на этом ставить рано.
Жизнь шла своим чередом, еще жили друзья Одоевского в Сибири, на Кавказе, в уездных городах и селах, жили родные и просто знакомые… В их радостях и печалях не тускнел и образ Александра.
«Если б собраны были и явлены свету его многие тысячи стихов, — писал в своих воспоминаниях Александр Беляев, — то литература наша, конечно, отвела бы ему место рядом с Пушкиным, Лермонтовым и другими первоклассными поэтами…»
Декабрист, быть может, преувеличил значение творчества своего друга. Но понять его можно, ибо, говоря словами Одоевского, «нельзя быть беспристрастным — особливо, когда имеешь сердце»…
Потрясенные кончиной Александра Одоевского, друзья обмениваются письмами, в которых его трагической судьбе отводится значительное место.
Михаил Нарышкин сообщает о смерти друга своей сестре, княгине Евдокии Голицыной. Она тут же отвечает брату:
«Твое последнее письмо заставило меня оплакивать с тобой смерть Одоевского — сразу же тысяча самых тягостных движений возникла в моей душе… Я поняла также, каким несчастьем было для тебя узнать эту жестокую новость в твоем уединении и после всего того, что пришлось испытать твоему сердцу ранее…»
Жена декабриста, Елизавета Петровна, урожденная графиня Коновницына, пишет своей подруге по сибирской ссылке Наталье Фонвизиной. Муж последней сообщает о смерти товарища Ивану Пущину:
«…Наталья получила недавно письмо от Елизаветы Петровны Нарышкиной из Прочного Окопа, куда она недавно возвратилась, прожив несколько времени с своей матерью и родными. Е[лизавета] П[етровна] говорит о смерти Одоевского. В отряде, в котором находился Нарышкин, Лорер и Загорецкий в экспедиции по Черному морю, свирепствовали нервические горячки.
М[ихаил] М[ихайлович] и Загорецкий были очень больны, но, к счастью, их вовремя перевезли в Тамань, и они были спасены — Одоевский же не перенес болезни и умер почти в одно время с стариком отцом своим…»
Пущин делится трагической вестью с Евгением Оболенским.
Где и когда узнал о смерти своего задушевного друга Михаил Лермонтов — неизвестно. Несомненно одно: весть эта была для него очень горькой. Иначе не родились бы его пронзительные по своему откровению строки о поэте, не дожившем и до тридцати семи лет: