— Наказали! — миролюбиво проворчал Одоевский. — Поди теперь поговори с отцом.
Заночевали на почтовой станции.
Выпили на ночь горячего чая. Тощий чахоточный старик смотритель постелил Александру на широкой лавке и, почесывая редкую бороденку, ушел в другую комнату.
Дядька Курицын расположился на полу, поворочался, покряхтел и минут через десять притих.
Одоевский не спал. Неуютно чувствовал он себя последние дни. События, казавшиеся ранее далекими, неотвратимо надвигались…
В Москве он ненадолго задержался, чтобы повидаться с братом Владимиром… «Вверься ему, т. е. брату Александру, — писал Вильгельм, — это человек, который для тебя все сделает. Он и лучше доскажет то, что не умею выразить, как бы хотел…»
Впрочем, брату можно было и не представлять его!
Москва показалась Одоевскому сонным купеческим городом. На золоченых крестах церквей угрюмо сидели стаи жирных галок.
«Дремота кругом, тишь, — недовольно подумал он. — То ли происходит сейчас у нас!»
Володя жил в Газетном переулке, в доме Ланской.
Он был не один.
— Знакомься, Александр, мои друзья!..
Всех их он не запомнил. Однако по их оживлению и вопросам касательно немецкой философии и поэзии, Гёте и Шеллинга понял, что это и есть «архивные юноши», утонувшие в дебрях «любомудрия». Здесь он окончательно укрепился во мнении, что прав был, написав когда-то Володе резкое письмо.
Отвечал он им легко, разбивая их доводы, приводя в смущение смелостью и остротой суждений. Один юноша привлек его внимание грустным, задумчивым взглядом и оригинальным мышлением, за которым угадывалась натура необычайно развитая и сложная. Кажется, то был Дмитрий Веневитинов, о нем вспомнит он через десять лет в далекой Сибири.
Поговорили и о грибоедовской комедии, список которой находился у Володи…
Расстался Александр с братом несколько принужденно. Оба прекрасно почувствовали, что в своих взглядах на многие предметы расходятся они все дальше и дальше.
— Желаю более трезво посмотреть на жизнь, Вольдемар!
— А тебе, Александр, не слишком увлекаться политикой!..
Из Москвы Одоевский ехал Владимирским трактом.
Предстоящая встреча с отцом и радовала и тревожила его. Упреков он не боялся, так как знал истинную цену беспочвенным обвинениям. Никаких оправданий! Правда, и огорчений отцу он не хотел доставлять.
Николаевское показалось рано утром… Над прудами еще висел густой туман. Его любимая липа, бессильно опустив ветви, была объята рассветным сном. Дорогу перебежала дворовая собака, несмело тявкнула и тут же забилась в придорожный куст.
Дом вышел из-за поворота сразу — большой, до боли знакомый.
Спрыгнув на землю, Александр направился к воротам и внезапно увидел отца.
В длиннополой шинели, наброшенной поверх ночной рубахи, с непокрытой седой головой, он неподвижно стоял на барском крыльце, протянув Александру худые, но еще сильные руки.
— Сашенька!..
Старик прижал сына к груди, потом обернулся и громко крикнул:
— Маша! Мария!.. Молодой князь приехал!
И тотчас спавший было дом заходил ходуном: захлопали, распахиваясь, ставни, заскрипели под торопливыми шагами половицы, послышались радостные женские голоса…
— Принимай сына, Марья Степановна! — торжественно провозгласил старик.
Жена его, сонная, но уже причесанная, слабо и виновато улыбнулась Александру. Она еще стеснялась своего пасынка.
— С приездом, Саша!
— Никита! Что стоишь? Заводи лошадей! — уже во дворе распоряжался Иван Сергеевич.
Александр оглядел село, убегающие к горизонту поля, Нерль, круто петлявшую за темным перелеском, и радостно вздохнул:
«Вот я и дома!..»
Она стояла и теперь — та липа, возле которой он нередко забывался в шумных детских играх, на которую лазал тайком от матушки и нянек. Опа так же шумела на ветру, едва слышно шелестя ветвями…