Итак мои 20-летние нежные попечения, советы ему данные, и просьбы были слабее обольщения людей хищных, кои одним днем убили сына и отца. Ваше императорское величество будете сами чадолюбивый родитель, поверить изволите жестокой горести рыдающего отца!..»
Иван Сергеевич вспомнил свою двоюродную сестру Парашу, когда-то бывшую ему нежной женой, а Александру — любящей матерью. Шесть лет назад ушла она из жизни. Ушла тихо, робко, как бы извиняясь за причиненное родным беспокойство. Ушла и унесла с собой половину его сердца. Потом новая женитьба, дети… Но первенец остался любимым.
Неужли новый царь не будет милостив?..
«…Буде милосердным монархом уважаемы быть могут молодые лета сына и слезы 57-летнего отца, который беспорочно жил и престолу служил усердно в поле 35 лет, то умоляю слезно вашего императорского величества — по наказании сына моего отдать его мне для исправления, дабы мог я бы его паки сделать достойным носить, как и я, имя вашего верноподданного.
Сколь счастлив бы я был, если б ваше императорское величество за зло, сделанное мне и отечеству коварными обольстителями сына моего, употребить изволили меня для их истребления и охранения священной и драгоценной особы вашей от сих извергов, нарушающих спокойствие ваше и нашего счастливого отечества под скипетром вашим.
Примите милостиво строки вашего императорского величества верноподданного отставного генерал-майора князя Ивана Одоевскоао. Января 17 дня 826.
Владимирской губернии Юрьевского уезда из с. Николаевского».
Кончив писать, князь с раздражением бросил на стол перо. Униженный тон письма колол его самолюбие, но он пересиливал себя и выводил чуть не по слогам строку за строкой, морща лицо и кривя губы.
— Лишь бы помогло Александру! — глухо шептал он. — Лишь бы помогло…
В дверь постучали.
Князь поднял голову, но не откликнулся.
Дверь тихо приоткрылась.
— Иван Сергеевич! — осторожно позвал его знакомый женский голос.
На пороге с лампой в руке стояла жена. Лицо ее было встревожено.
— Глухая ночь на дворе, ветер воет, а вы… я испугалась.
— Дети спят? — спросил Одоевский.
— Давно уж…
— Ложись, Маша, и ты.
— Но…
— Не жди меня. Что, почта завтра отправляется?
— Никита сказывал: утром.
— Иди, Маша, иди! Я приведу свои бумаги в порядок. Письмо окончу…
— Боже, смилуйся над ним! — неожиданно прошептала женщина.
Старый князь вздрогнул и побледнел.
— Марья Степановна! — звенящим голосом сказал он. — Я прошу вас…
— Я пошла, Иван Сергеевич, пошла… Спокойной ночи! — Жена быстро, но бережно прикрыла за собой дверь.
Князь Одоевский остался один. Он взял в руки горящую свечу и вновь подошел к окну. Оно скрипело и подрагивало. Князь судорожно вздохнул и внезапно распахнул форточку.
В комнату с воем и свистом ворвался колючий снежный ветер.
Бумаги со стола полетели на пол. Огонь свечи дернулся, вытянулся в сторону тонким трепещущим язычком и погас.
«Вот так и жизнь, лишь холодом повеет… — подумал князь и застонал от мгновенной боли в груди. — Саша! Где ты теперь? Как ты сейчас, сын, сердцу моему любезный?..»
Что представляла из себя жизнь заключенного в равелине?
Вставали по утрам когда хотели. Однако подъем арестанта не оставался не замеченным тюремщиками. Минут через десять-пятнадцать дверь отворялась, и в камеру в окружении сторожей торжественно и строго вступал комендант. Начинались умывание и уборка комнаты.
Комендант тем временем осведомлялся о здоровье арестанта, изредка заводил посторонний разговор о предметах отвлеченных или стародавних. На вопросы, касающиеся настоящего времени, даже о погоде, он попросту не отвечал, лишь укоризненно покачивал головой и вздыхал.
Обед, вечерний чай подавались в разное время, ужин — не позже девяти часов. Ночью постоянно горел ночник. Книг, за исключением духовных, не было совсем. Изредка под присмотром инвалидов узников водили на прогулку в «садик», в котором росло одно хилое деревце и несколько кустиков. Со всех сторон заключенных окружали мрачные каменные стены. Любоваться можно было лишь небом, то светлым и чистым, то гробовым и облачным, стремительно несущимся куда-то. В окошко камеры, если встать на рундук, прикрывающий сток воды, виднелся лишь архангел с трубой на шпиле Петропавловской крепости.
Кровать, стол и стул составляли всю мебель узника, чье одиночество делили с ним красные муравьи и черные тараканы, мыши и мокрицы… Наблюдения за их суетливой беготней — одно из обычных развлечений арестантов. Впрочем, вскоре они нашли способ и общаться друг с другом через стены, звук сквозь которые передавался довольно ясно.