«Ваше высокопревосходительство!
Благодать господа бога сошла на меня: дух бодр, ум свеж, душа спокойна, сердце так же, как и прежде, чисто и молодо; а все от совершенно чистого раскаяния и благодати божией!
Раскаяние мое увидели вы с первого взгляда, но также заметили, что я несколько колебался, — не ради себя: ибо что слово, то мне спасение; но ради новых лиц. Но при милосердии государя, при отеческом нашем правительстве, пред такими почтенными людьми — что беречь лица? Кроме добра, нечего ждать. Право, от слабоумия и молодости; но вы, зная мое неиспорченное сердце, великодушно простите мне в этом.
Допустите меня сего дня в Комитет, ваше высокопревосходительство! Дело закипит. Душа моя молода, доверчива: как не быть ей таковою? Она порывается к вам. Я жду с нетерпением минуты явиться перед вас. Я надумался; все в уме собрал. Вы найдете корень. Дело закипит. Я уже имел честь донести вашему высокопревосходительству. что я наведу на корень: это мне приятно. Но прежде я колебался от слабоумия, а теперь с убеждением…»
По письму этому можно вполне судить о степени душевного расстройства Одоевского. Это заметили даже члены следственной комиссии, оставившие в протоколе заседания запись о нем, как о «поврежденном в уме».
Просветления в рассудке не наступало.
Ничего нового от него комитет, конечно же, не узнал, лишь отметил, что ни «на одно слово Одоевского положиться нельзя».
В феврале Александр узнал, что в крепость привезли пойманного в Варшаве Вильгельма Кюхельбекера. Узнал от Петра Николаевича Мысловского, протоиерея Казанского собора, приставленного к арестантам для увещевания. И нечаянно проговорился о том…
Священник получил жестокий выговор.
Александр был в полном отчаянии.
«Одно меня только очень мучает все эти дни, — писал он Татищеву, — не погубил ли я священника. Он право не виноват в том, что я узнал о Кюхельбекере; я виноват: я стал первый говорить, что зачем Кюхельбекер] убежал, что он всех невиннее: ибо он принадлежал обществу дней с 8-мь, что его же схватят, что в России не уйдешь; а священник кивнул головою. Я и заключил, что он здесь. Спасите священника! Эта мысль меня очень мучает, что я погубил его!.. Спасите, сделайте милость, спасите его! Он, кажется, человек почтенный!..»
Первые месяцы Александр много писал, длинно и путано объясняя свое участие в заговоре, еще надеясь на милость государя и снисхождение правительства. Молчать он не мог, боясь полного душевного помрачения, к тому же в настоящем положении его «сердце не терпело немоты»… «Одно еще слово, — обращается он к председателю Следственного комитета. — Русский человек — все русский человек: мужик-ли, дворянин-ли, несмотря на разность воспитания, все то же! Пока древние наши нравы, всасываемые с молоком (особенно при почтенных родителях), пока вера во Христа и верность государю его одушевляют, — то он храбр, как шпага; тверд как кремень; он опирается о плечи 50 миллионов людей; единомыслие 50 миллионов его поддерживают: но если он сбился с законной колеи, то у него душа — как тряпка. Я это испытал…»
Народ за тобой — «тверд как кремень», потерял его поддержку — «душа — как тряпка».
Иной раз он пытался посмотреть на себя со стороны, и ему становилось страшно. Он ли это?
«Боже мой! — скорбела тогда душа. — Я не узнаю себя!..»
Шестого марта в Петербурге раздались пушечные залпы. Тело умершего Александра I привезли наконец в столицу. Двор лихорадочно готовился к отпеванию и похоронам.
По обеим сторонам улиц, ведущих к Казанскому собору, стояли войска. Народ толпился на подмостках, переполнил все балконы.
Верхами ехали церемониймейстеры с пестрыми перевязями через плечо. Сзади шли духовные, ямщики, цеховые со значками… Маршалы от губерний и министерств торжественно несли в руках жезлы. Не обошлось и без конфузов: перепились подьячие, с кровель упало и ушиблось насмерть несколько человек, две дамы провалились в сороковую бочку, на которой стояли, заплатив за место деньги…
Погребение состоялось через неделю.
Горели свечи… Николай вытирал платком сухие воспаленные глаза и смотрел в сторону, где безмолвно высилась Петропавловская крепость.
Пасха в этом году пришла в Россию 18 апреля.
На дорогах еще стояла распутица.
Петербург красил яйца и праздновал.
Почерневшая Нева взрывалась тяжелыми обломками льда.
Шпиль Петропавловской крепости темнел и подрагивал в порывах пронзительного сырого ветра. В домах столичных обывателей царило оживление.
А в крепости?..
В крепости услышали пушечный выстрел, возвестивший о времени, когда православные собираются в церковь. В полночь выстрелы повторились.