Весной 1839 года Раевский стал собирать экспедицию для высадки десанта в долине реки Субаши. Одоевский с охотой согласился принять в ней участие и для того прервал лечение в Пятигорске. Путь его пролегал через Ставрополь, Прочный окоп, Екатеринодар, Ивановскую, Темрюк… А там были друзья, бывшие сибирские изгнанники. Александр стремился к ним всем сердцем.
Николай Лорер ожидал товарищей в Тамани…
Наконец в одно раннее утро он услышал на берегу знакомые возбужденные голоса своих товарищей. Выскочив из крошечной землянки, где он жил, Лорер бросился им навстречу. Вместе с отрядом, посланным на правый фланг для экспедиции, в Тамань пришли Одоевский и Нарышкин, Назимов, Лихарев и Игельстром…
Отдохнув немного, друзья всем обществом пошли искать себе удобные квартиры и покупать необходимую утварь.
Через два дня у Тамани встал на якоре пароход, прибывший из Керчи. Сопровождаемый своим штабом генерал Раевский подошел на шлюпках к берегу. Дом командующему был приготовлен.
Раевского провожала жена, урожденная Бороздина, красивая темноволосая женщина.
Одоевский был прикомандирован к 4-му батальону Тенгинского полка.
Нарышкин поселился вместе с Загорецким. Одоевскому генерал разрешил жить в «дворянской» палатке.
— Николай Иванович! — предложил Александр Лореру. — Не перейдете ли ко мне? Что вам ютиться в старом жилище?..
Вдвоем стало веселей.
Иногда от Раевского приходил вестовой. Генерал, сам диктовавший разносившимся по всему лагерю голосом боевые реляции, присылал их к Одоевскому для просмотрения и поправок. Блистательное знание Александром отечественного языка было известно многим.
Обзаведясь отличным поваром, Одоевский решил дать друзьям и однополчанам обед. Повод был найден без затруднений: день рождения капитана Масловича. Александр наготовил жженки, купил шампанского и разных припасов. Лорер составил пригласительный список на двадцать с лишним человек. В назначенный день соединили три палатки, заняли у приглашенных же разнокалиберные приборы, и пир пошел горой.
В воздух взлетела пробка от шампанского.
И тотчас же грянули пушки. Горцы стали обстреливать лагерь.
— В вашу честь, капитан, гремят заздравные тосты! — смеясь, воскликнул Одоевский. — Пьем до дна!..
Маслович смущенно поднял свой бокал.
Именинника чествовали с небывалым энтузиазмом.
— За ваших гусаков, Иван Иванович!
Давняя страсть Масловича к домашней птице забавляла офицеров.
Обед закончился на славу.
— Лев Сергеевич, слово за вами! — обратились все к коренастому рыжеволосому капитану.
Пушкин улыбнулся и встал. Стихов своего знаменитого брата он знал бесчисленное множество.
— Что ж вам прочесть, господа? — негромко спросил он.
— Подлиннее и со страстями, Левушка!..
— Тогда, пожалуй, «Цыган»! — решил Пушкин и закрыл глаза.
Читал он долго, и декламация его была великолепной. По окончании ее наступила тишина, затем раздались дружные хлопки.
— Браво, Лев Сергеевич! Браво!..
Ночь наступила душная.
Но не спал Одоевский сегодня не от духоты… Веселье погасло, и пришла вялость, сменившаяся затем тоской. Он не знал, отчего вдруг накатила на сердце тугая горячая волна, отчего захотелось плакать?.. Что делать, коли душа его так переменчива.
Перешагнув через заснувшего дядьку Курицына, он вышел из палатки.
В лагере горели костры, сонно перекликались часовые. Их голоса едва слышны были в грохоте прибоя. Море яростно било о берег. Словно предупреждало о чем-то. О чем?..
На низком темном небе он увидел две звезды.
Одна еще светила, другая едва тлела, доживала последние дни…
Звезда замигала, тьма на нее надвинулась, и ослабела душа, и упало сердце в студеный колодец.
«Между владимирскими новостями тебя всего более тронет весть о кончине кн. Одоевского, особенно когда ты узнаешь, что он лет семьдесят тому родился и, следовательно], получит понятие о том, [зачем он] существовал. Memento mori[12].
Умирал старый князь медленно и неохотно.
Послали за священником.
— Вынесите меня в сад, — попросил Иван Сергеевич. — И дайте портрет сына.