Выбрать главу

Только в отрочестве читают так безоглядно, запоем, переворачивая одну книгу и тут же открывая другую. Вероятно, наш гимназист перечитал все, что читали в ту пору и другие его сверстники: "Таинства Удольфского замка" и "Юрия Милославского", романы Нарежного, Загоскина и, конечно же, загадочной и мрачной Анны Радклиф - этой Агаты Кристи минувшего века. Но в библиотеке отца были и поэмы Пушкина, первое издание "Горя от ума". Тогда же, возможно, началось знакомство Островского с многотомным изданием "Российского Феатра", толстыми книгами с золотым тиснением на свиной коже, содержавшими лучшие пьесы драматургов XVIII века. В 1856 году он поразит воображение молодого М. И. Семевского дотошным знанием комедий Судовщикова, Капниста, не говоря уж об Аблесимове или Сумарокове 4.

Даже если Островский немного преувеличил, говоря, что его отец выписывал все периодические издания от начала журналистики в России, все же, надо думать, в его библиотеке можно было найти комплекты таких известных журналов, как "Московский телеграф" Полевого, "Телескоп" Надеждина, так же как начавшие выходить недавно пушкинский "Современник" и затеянные Краевским "Литературные приложения" к "Русскому инвалиду", ну и, конечно же, находившуюся в зените своей популярности "Библиотеку для чтения" Сенковского. Следя регулярно хотя бы лишь за этими изданиями, можно было считать себя литературно образованным человеком. Здесь печатались стихи Пушкина, "Коляска" и "Нос" Гоголя, первые статьи Белинского.

В самом раннем из дошедших до нас сочинений Островского - "Сказании о том, как квартальный надзиратель пускался в пляс..." (1843) - чиновник и купец ведут разговор о казавшемся нескромным пушкинском "Графе Нулине", и один приводит другому как пример изящной благопристойности "Библиотеку" Сенковского:

"- Да вот-с в "Библиотеке для чтения", я брал ее у приятеля недавно, там под статьею "Гиморой" сказано - статья не для дам [...]

- И, да разве вы не видите, что это каламбур. Бар Бар уж такой писатель, что вечно каламбуры пишет".

В окружении Островского водилось немало горячих почитателей фельетонного стиля Барона Брамбеуса и самого его журнала. Язвительность Сенковского, его гонения на старомодный высокопарный слог, его выходки против "сих" и "оных" принимались с восторгом.

Вообще дома, в семье Островских, разговор часто касался литературы. Николай Федорович и сам следил за новинками. Нередким гостем в доме был его брат, дядя Островского, Геннадий Федорович, чуть позже отца окончивший ту же Московскую духовную академию и ставший директором Синодальной типографии. По самому роду своей деятельности, связанной с печатным станком, Геннадий Федорович был наклонен к обсуждению литературных новостей; знал он подчас и закулисную сторону известных журнальных событий. "Рассуждали о современных проповедниках, - вспоминает свидетель этих разговоров Н. Гиляров-Платонов, - о современной литературе, о цензурной истории с письмом Чаадаева в "Телескопе" и об "Истории ересей" Руднева, тоже перенесшей цензурную передрягу, о путешествии Наследника и статье Погодина по этому поводу. То были свежие новости, и они передавались с жизнью, которой недостает печатным рассказам" 5.

Люди осторожные и благонамеренные, братья Островские не заходили в своих разговорах далеко. В чаадаевском письме видели оскорбленное тщеславие офицера, посланного некогда к государю с известием о бунте Семеновского полка, но в излишних заботах о своем туалете опоздавшего и навлекшего на себя высочайшее неудовольствие. Считали, что своей статьей он вымещает заслуженную им неприятность. Осуждали и Надеждина, который подвел цензора Болдырева, окрутил его, заговорил, заморочил и убедил подписать журнал не читая. Зато добросовестно недоумевали, когда в самой книге Руднева о ересях, по повелению цинического и подозрительного Филарета, духовная цензура нашла ересь: автор тяжко согрешил, уравняв в значении святое предание со святым писанием... Таковая придирчивость даже людям благомыслящим казалась все же излишней.