Островский делит свои досуги между печкинской кофейней и "Британией", между кружком актеров и студентов: участвует в либеральных разговорах, спорах "натуралистов" с "метафизиками", зачитывается "Письмами об изучении природы" Герцена и последними статьями Белинского 9, выслушивает за рюмкой водки "четырех разбойников" и расстегаями на прогорклом масле, которые подают в студенческом трактире, крамольные речи. От речей тех весело кружится голова в предчувствии каких-то неслыханно важных перемен в России. До полного освобождения, свержения всей старческой трухи, косности, предрассудков - кажется, рукой подать.
Пылают весенним огнем молодые головы, слово "эмансипация" не сходит с уст. Рассудительный Эдельсон делает в ту пору признание: "А время эмансипации, ты знаешь, и в истории народов, и в жизни развивающегося человека, и в природе имеет для меня особую прелесть" 10. Возвышенно и резко высказывается Тертий Филиппов, ci-devant (то есть недавний. - В. Л.) социалист и беспощадный атеист, как определит его лет пять спустя Аполлон Григорьев. А Островский, восхищенный романом "Домби и сын", собирается писать о Диккенсе статью, где хочет показать, что у дельца Домби "все естественные отношения к людям искажены" и человечность отдана в жертву чести фирмы 11.
Важно отметить, что в том же наброске статьи о Диккенсе, написанном, вероятно, в 1847 или 1848 году, Островский не в ущерб "западническим" своим настроениям, возражая против национальной вражды и исключительности, попытается в то же время развить мысль о призвании "народного писателя", которому важно не только любить родину, но и "знать хорошо свой народ, сойтись с ним покороче, сродниться". "Изучение изящных памятников древности, изучение новейших теорий искусства пусть будет приготовлением художнику к священному делу изучения своей родины, пусть с этим запасом входит он в народную жизнь, в ее интересы и ожидания", - напишет здесь Островский.
Тертий Филиппов, кажется, еще раньше Островского и пока без оттенка "партийного" славянофильства стал увлекаться русской стариной, бытом, обрядами народной жизни, и прежде всего русской песней. Когда молодой белокурый студент, опершись на бильярдный кий и высоко подобрав грудь, запевал чистым тенором в трактире "Британия" "Кто бы, кто бы моему горюшку помог..." - все мгновенно смолкало и собиралось у дверей бильярдной, и среди благодарных и восхищенных слушателей молодого певца был, конечно, и его новый приятель - служащий Коммерческого суда 12.
Островского вдруг захватило обаяние народной песни. То, что казалось знакомым с детства и входило частью в будничный замоскворецкий быт, скучный и незамечаемый, - песни "молодцов"-приказчиков, сказки няни и бабушки - вдруг стало наново приоткрываться ему со своей поэтической стороны.
В те часы, когда, как полагал отец, молодой судейский чиновник совершенствуется в искусстве отменно перебелять бумаги и превосходит науку составления канцелярского прошения, Островский со товарищи не вполне обыкновенным образом заполнял фирменный бланк суда:
"1846 июня 3 дня в журнале заседания VII Отделения Московского Коммерческого Суда, по выслушании Русских песен, записано:
N 1. Уж как едет мой ревнивый муж домой...
N 2. Как неровнюшка замуж выданная...
N 3. А случилось мимо ехати торговым...
N 4. Посмотрите-ка, добрые люди...
N 5. У воробушка головушка болела..." 13
Представляю, как веселились Островский и его друзья, используя таким манером канцелярскую бумагу {Строчка "Я поеду во Китай-город гуляти..." из песни "Посмотрите-ка, добрые люди..." использована в трилогии о Бальзаминове. Эта песня вошла в сборник К. Вильбоа "Сто русских песен" (Спб., 1860) и с успехом исполнялась под гитару Тертием Филипповым. Песня "Как неровня..." перефразирована в монологе Аграфены Кондратьевны в третьем действии пьесы "Свои люди - сочтемся!"}.
Ничего не поделаешь, рвения к службе наш герой проявляет все меньше. Хорошо еще, что порядки в суде не слишком строгие: как и во всех других казенных учреждениях, здесь много патриархальной расхлябанности и безразличия. Не редкость, что чиновники просто манкируют службой. Один из сотоварищей Островского по суду, столоначальник Георгиевский, совсем было исчез, перестал появляться в присутствии. Ему напоминали о его служебном долге записками, которые курьер привозил ему на дом, но поскольку он и на них не отвечал, приказано было доставить его в суд с приставом для исполнения им должностных обязанностей 14. Такой способ возбуждения служебного усердия не раз грозили применить и к молодому Островскому. Тщетно.