Ночью я снова и снова вспоминал наш разговор. Я был в восторге от того, как осторожно и в то же время смело и решительно этот человек ведет свою опасную работу.
Прошло еще несколько дней, но в столярную мастерскую меня всё не переводили. Я понимал, что у Блятмана есть важные причины, мешающие ему это сделать, и продолжал работать на даче эсэсовцев.
Как-то ночью задул холодный ветер, под утро полил ливень. Мы вышли из барака и стали в сторонке, ожидая обещанный грузовик. Минут через двадцать явился конвой и повел нас пешком. Ливень становился все сильнее и сильнее, хлестал то в спину, то в лицо. Мы промокли насквозь.
Когда пришли на место, нам даже не дали передохнуть, а заставили тут же, под дождем, приступить к работе.
Мы должны были окружить какой-то дом забором из бревен, метра в четыре высотой, и по углам построить защитные бункеры. Несколько раз в течение дня к нам выходил офицер, руководивший работой, а за ним шли две огромные овчарки. Мне вспомнились Бомкины предостережения.
Дня через три Блятман перевел меня во вторую команду, которая работала в офицерском лазарете на улице Максима Горького.
В первый же день я познакомился с Лейтманом. Он подошел ко мне и просто сказал:
— Давайте дружить. В столярке будем работать вмес-те. И питаться тоже вместе — чем бог пошлет.
Пришлось честно признаться:
— Я не столяр.
— Неважно. Понемногу присмотритесь. А если войдет кто-нибудь из гитлеровцев, начнете точить инструмент.
Мы сразу подружились.
Каждого пятого…
Однажды утром мы узнали о новом преступном убийстве. Гуляя ночью по лагерю со своей любовницей, эсэсовец Вакс, второй помощник Лёкке, увидел вышедшего из барака во двор, должно быть по нужде, заключенного. Желая похвастаться перед женщиной своей меткостью, Вакс поднял автомат и короткой очередью прошил человека. Все мы были потрясены.
В другой раз, вернувшись с работы, Борис Цыбульский принес еще более страшную весть. Двое заключенных из группы, в которой он работал, бежали. Остальных сорок человек охранники выстроили в одну шеренгу и каждого пятого расстреляли.
Борис рассказывал:
— Понимаешь, Саша, я был четвертым. Я все видел. И у меня все время стоит перед глазами сосед справа. Их по одному подводили к яме, которую они сами выкопали, и стреляли им в затылок.
Борис дрожал. Я долго не мог его успокоить. И когда я узнал, что Блятман распорядился на несколько дней положить Цыбульского в медицинский изолятор, меня это не удивило. Впоследствии Цыбульского перевели в другую команду.
Постепенно я подружился со многими лагерниками. Первыми моими друзьями стали Борис Эстрин и Лейба Срогович — оба из Ростова, мои земляки. Со Сроговичем еще в начале тридцатых годов мы вместе служили в Красной Армии. Подружился я с Семеном Розенфельдом и Аркадием Вайспапиром. Блятман и для них сделал все, что мог. Когда у Семена воспалилась фронтовая рана, капо устроил его в изоляторе, и один минский доктор поставил Розенфельда на ноги. Часто встречался я с Александром Шубаевым из дагестанского города Хасавюрта. До войны он закончил в Ростове институт железнодорожного транспорта. Это был жизнерадостный, никогда не падавший духом человек. Он очень любил петь и в шутку сам себя называл «Калимали». Что такое «калимали», никто не знал, но у всех это вызывало улыбку.
Аркадию и Семену часто удавалось проносить в лагерь листовки, которые печатали минские подпольщики. Эти листовки наши ребята доставали у вольнонаемных рабочих. Пламенное слово листовок придавало нам мужества, укрепляло в нас веру и надежду.
Пришел февраль 1943 года. Гитлеровцы ходили по лагерю хмурые; как свирепые звери, придирались к малейшим пустякам, набрасывались на заключенных и забивали их до смерти. Однажды нам не выдали ежедневную пайку хлеба. Потом мы узнали, что в Германии был объявлен трехдневный траур по поводу поражения под Сталинградом.
— Дай-то бог, — говорили лагерники, — чтобы нам почаще не выдавали хлеб по таким причинам.