Мужикам оставалось одно - покориться, терпеливо перенести и эту новую напасть. 25 марта 1818 года Аракчеев мог донести, что по военным поселениям всюду обстоит благополучно, смирно и спокойно.
По странному стечению обстоятельств или, скорее, по странному течению мыслей Александра в то же время по просьбе прибалтийских дворян были освобождены от крепостной зависимости остзейские крестьяне (без земли). Выражая свое удовольствие по этому случаю, царь писал в рескрипте: "Радуюсь, что лифляндское дворянство оправдало мои ожидания. Ваш пример достоин подражания. Вы действовали в духе времени и поняли, что либеральные начала одни могут служить основой счастья народов". Когда же 65 помещиков Санкт-Петербургской губернии договорились отпустить на волю своих крестьян, переведя их на положение "обязанных поселян", царь резко пресек эту инициативу. Оказалось, что Аракчеев по высочайшему поручению готовит общероссийский проект отмены крепостного права, согласно которому единственным средством освобождения крестьян признавался их выкуп государством у помещиков. Работа над этим проектом окончилась тем, чем обычно оканчиваются российские реформы, - приказом "учредить комиссию".
В 1816 году наметилась еще одна черта жизненного уклада Александра: отныне большую часть времени он проводил в путешествиях. Петербург был ему противен; все здесь напоминало о том, о чем царь больше всего хотел забыть: об 11 марта (проезжая мимо Михайловского замка, всегда закрывал глаза). Кроме того, в столице умничали, обсуждали каждый его шаг, критиковали правительство. Не последнюю роль играло и то, что Александр, добровольно лишивший себя светских развлечений, попросту скучал и искал в путешествиях новых впечатлений.
Маршрут путешествия 1816 года лежал через Москву, Тулу, Калугу, Чернигов и Киев в Варшаву - с целью "обозрения губерний, наиболее пострадавших от войны, и чтобы ускорить своим присутствием исполнение сделанных распоряжений".
Накануне отъезда из Царского Села Михайловский-Данилевский, размышляя над загадочным характером государя, оставил в дневнике следующую запись: "В десять часов утра его величество гулял по саду и семь раз прошел мимо моих окон. Он казался веселым, и взгляд его выражал кротость и милосердие; но чем более я рассматриваю сего необыкновенного мужа, тем более теряюсь в заключениях. Например, каким образом можно соединить спокойствие души, начертанное теперь на лице его, с известием, которое мне сейчас сообщили, что он велел посадить под караул двух крестьян, которых единственная вина состояла в том, что они подали ему прошение?"
В путешествии Александр желал чувствовать себя по возможности частным лицом. Московскому генерал-губернатору Тормасову велено было скрыть время приезда государя - в ночь с 14 на 15 августа - и разгласить в городе ложный слух, что царь приедет днем позже, чтобы не было никаких торжественных встреч, так как "без изъятия никакие встречи не угодны его величеству".
10 августа царская коляска покинула Царское Село. Свита государя была немногочисленна - только свои. Пока ехали по большакам и проселкам, Александр сажал с собой князя Волконского, но при въезде в большие города его сменял Аракчеев - царь словно желал показать всей России свою привязанность к временщику.
В Москве царь пожертвовал на бедных 500 тысяч рублей, на отстройку дома благородного собрания 150 тысяч. В то же время он как будто стремился забыть, что всего четыре года назад в первопрестольной хозяйничали французы. "Непостижимо для меня, - записывал Михайловский-Данилевский, как 26 августа государь не токмо не ездил в Бородино и не служил в Москве панихиды по убиенным, но даже в сей великий день, когда почти все дворянские семейства в России оплакивают кого-либо из родных, павших в бессмертной битве на берегах Колочи, государь был на балу у графини Орловой-Чесменской. Государь не посетил ни одного классического места войны 1812 года, Бородина, Тарутина, Малого Ярославца и других, хотя из Вены ездил на Ваграмские и Аспернские поля, а из Брюсселя в Ватерлоо. Достойно примечания, что государь не любит вспоминать об Отечественной войне и говорить о ней, хотя она составляет прекраснейшую страницу в громком царствовании его".
Свое тезоименитство Александр отметил возвращением на службу Сперанского - он был назначен пензенским гражданским губернатором.
В Загустине 4 сентября царь подписал манифест об отмене в текущем году рекрутского набора ввиду достигнутого "Промыслом Всевышнего прочного мира, утвержденного на основаниях взаимного дружеского согласия европейских держав".
7 сентября Александр приехал в Киев. В лавре он посетил прославившегося еще при жизни слепого иеромонаха Вассиана и пробыл с ним с восьми часов вечера до полуночи.
- Благословите меня, - сказал Александр, входя в келью.
Вассиан хотел поклониться государю в ноги, но Александр не допустил этого, поцеловал старцу руку и сказал:
- Поклонение принадлежит одному Богу. Я - человек, как и прочие, и христианин. Исповедуйте меня, и так, как вообще всех духовных сынов ваших.
После беседы со старцем он сказал, что посещение лавры оставило в нем чувство, о котором святой Павел писал: "Был аще в теле, или аще кроме тела, не вем, Бог весть".
В Варшаву Александр поехал через Брест-Литовск, видимо, избегая встречи с кем-нибудь из Чарторийских.
Варшава издавна слыла у русских веселым городом - недаром на ее гербе изображена сирена - и еще со времен Петра привлекала желающих насладиться "приятностями жизни". Во время разделов Речи Посполитой и наполеоновских войн веселье в ней несколько поутихло, но с восстановлением Царства Польского древняя столица вновь запировала и запраздновала на славу. Со всей Европы сюда съехались польские эмигранты, служившие под знаменами Наполеона, а из России - путешественники и офицеры, служившие у великого князя Константина Павловича.
Но среди бесшабашного разгула уже слышался ропот. Причиной ему была колоритная особа великого князя.
Главную свою заботу Константин Павлович видел в создании польской армии, которая под его началом действительно вскоре стала считаться образцовой в Европе. Иностранные принцы и генералы специально ездили в Варшаву, чтобы научиться у великого князя искусству обучения войска. Поляки не без тщеславия говорили, что их армия доведена до wysokiej doskonalnosci, а сам Константин Павлович, слушая похвалы, с удовольствием повторял: "Мои ученики, мои ученики". Великий князь вникал во все мелочи солдатского быта: посещал казармы и конюшни, лазареты и кухни, наблюдал за ковкой и чисткой лошадей, проверял корм и подстилку, заглядывал в полковой котел и каждую миску, а вне службы любил побалагурить и покалякать как с офицерами, так и с солдатами. Немного было таких офицеров, от полковника до прапорщика, которые не были бы должны великому князю, и ни разу никто из должников не слышал ни слова об уплате долга. Константин Павлович ходил за гробом каждого умершего офицера, а покойных генералов лично носил до могилы.