Возвратившись в 1821 году из лифляндского поместья в Петербург, г-жа Крюднер стала устраивать мистико-политические собрания в доме княгини Анны Сергеевны Голицыной. Пока беседы там не выходили из рамок "чистого христианства", Александр смотрел на них сквозь пальцы. Но когда г-жа Крюднер начала проповедовать эсхатологическое значение перехода Константинополя в руки христианского монарха, русского императора, и изрекать пророчества, грозящие Европе бедствиями и даже гибелью из-за промедления с объявлением войны туркам, царь признал необходимым положить предел ее красноречию. Он написал ей письмо на восьми страницах, где указывал на трудности, связанные с удовлетворением вольнолюбивых стремлений греков, на свое желание испытать в этом деле волю Божию, которую еще ясно не видит, на свои опасения вступить на ложный путь; затем он тоном друга, но такого друга, который может при случае заговорить и другим языком, давал понять неуместность ее проповеди в пользу греков, поскольку этим она возбуждает волнение возле трона и тем самым нарушает свои обязанности подданной и христианки.
Г-жа Крюднер отвечала, что ее мнение не поколеблено и что освобождение Греции начертано на небесах, после чего с возмущением покинула Петербург, как прежде Париж. Вернувшись в свое лифляндское имение, она предалась усиленным подвигам благочестия и аскетизма, истязая себя голодом и холодом. Эти труды во славу Божию основательно подорвали ее здоровье. В 1824 году она уехала лечиться в Крым, где и умерла в том же году, в декабре.
В 1821 году Александр задумал оправдать военные поселения в глазах общества. В связи с этим Аракчеев принял в грузинских военных поселениях двух, как он выразился, знатных посетителей. Это были Сперанский и граф Кочубей. Бывшие либералы с похвалой отозвались об этих заведениях. Сперанский писал Аракчееву: "Воротясь из Грузина, первое движение мое было принести вашему сиятельству благодарность за все, что мы видели и что в течение трех дней приятного нашего путешествия, и в Грузинской обители от почтенного ее настоятеля, и в чудесных (курсив мой. - С. Ц.) военных поселениях от главного их начальника и учредителя испытали".
Кочубей в свою очередь не отстал от Сперанского в своих восхвалениях военно-поселенческой деятельности Аракчеева.
Вскоре и Карамзин был привлечен к осмотру военных поселений, так как много раз говорил царю о скорбной участи крестьян, которые стали военными поселенцами. Александр выразил желание, чтобы Карамзин лично побывал у Аракчеева и высказал свое мнение об этой поездке. Аракчеев сам возил историографа и показывал ему быт военных поселенцев. Но трехдневное обхаживание временщика, к чести Карамзина, не изменило его мнения о казарменном рае. Незадолго перед тем, просматривая книгу Сперанского о военных поселениях, Николай Михайлович высказал сожаление, что этот видный государственный человек стал "секретарем Аракчеева". Сам он не написал ни строчки о своей поездке, отговорившись тем, что "уже стар и ленив на описания".
Изменениями политических взглядов Александра немедленно воспользовалась та часть православного духовенства, которая в религиозной сфере с недоверием и осуждением взирала на католические и мистические увлечения аристократии, а в политической отождествляла либерализм с безбожием. Главой этой "воинствующей Церкви" со временем сделался архимандрит Фотий.
Фотий, в миру Петр Никитич Спасский, был сыном дьячка Спасского погоста Новгородского уезда. Он родился в 1792 году. Безотрадное детство запомнилось ему одними бесконечными побоями - сначала от отца, потом от семинарского начальства. В 1817 году архимандрит Филарет (будущий московский митрополит) постриг его в монахи; в том же году Фотий сделался уже иеромонахом и поступил во 2-й кадетский корпус законоучителем. Болезненный и слабый по природе, Фотий тем не менее чувствовал особое пристрастие к самоистязанию и, помимо власяницы, носил на себе еще и вериги на нагом теле и ходил в легкой одежде круглый год. Увлечение аскетическим образом жизни вызвало у него "видения". Фотия стали посещать бесы, с которыми ему приходилось жестоко сражаться. В своей автобиографии, написанной от третьего лица, он подробно описывает эти духовные битвы. Однажды Фотий пожелал видеть беса в его настоящем виде. Бес явился, и Фотий "тогда пришел в ужас велий". Однако он вступил с нечистым в борьбу, в которой едва не погиб, но был спасен, по его словам, Божьей силой.
Но сатана не отступался. Несколько месяцев он посылал к Фотию "духа злого", который искушал подвижника "явить всем силу Божию, а посему некое бы чудо сотворил или хотя перешел по воде яко по суху против самого дворца через реку Неву". Фотий благоразумно уклонился от такого опыта.
Продолжая искушать себя постом и всяким воздержанием, Фотий помышлял лишь о том, "како спасти себя и послушающих всех". Наконец он познал себя и стал готовиться к борьбе словом и делом против безбожия и потока нечестия. Он щедро расточал анафемы нечестивцам и вольнодумцам, не забывая и богомерзкие их скопища, "противные Богу, царю и отечеству, вредные роду человеческому и всякой власти законной". С особой силой он набросился на духовные собрания г-жи Крюднер. "Женка сия, - с негодованием писал он, - в разгоряченности ума и сердца, от беса вдыхая, не говоря никому ничего противного похотям плоти, обычаям мира и делам вражиим, так нравиться умела во всем, что начиная от первых столбовых боляр жены, мужи, девицы спешили, как оракула некоего дивного, послушать". К началу 1820-х годов Фотий превратился в фанатика, вроде Аввакума, наделенного грубым красноречием, готового претерпеть все за свои идеи, пока не истребит всех своих противников.