- Краткость хорошая вещь, но не следует злоупотреблять ей за счет точности, - съязвил Талейран и тут же выдвинул требование, чтобы обсуждение всех вопросов проводилось с участием остальных государств - победителей и побежденных.
Против этого нечего было возразить. "Легитимность" одерживала победу за победой.
Александр сразу понял, какую угрозу его планам несет "легитимность", и 19 сентября пригласил Талейрана на аудиенцию. В письме Людовику XVIII французский дипломат подробно описал это свидание. Когда Талейран вошел в кабинет царя, Александр принял серьезный, почти сердитый вид. "Я видел ясно, что он намерен разыграть роль", - замечает Талейран. Задав Талейрану несколько вопросов о положении Франции, царь сказал:
- Теперь перейдем к нашим делам, их нужно решить здесь.
Талейран ответил, что все дела будут быстро решены, если Александр проявит в них такие же благородство и великодушие, какие он явил в побежденном Париже.
- Однако необходимо, чтобы каждый нашел свою выгоду, - заметил царь.
- И каждый - свое право, - не уступал Талейран.
- Я сохраню за собой все то, чем владею, - настаивал Александр.
- Ваше величество изволит сохранить только то, что законно принадлежит вам.
- Выгоды Европы и есть право, - уже гневно возвысил голос Александр.
При этих словах Талейран, как будто в бессильном отчаянии, уперся головой в стену и, ударяя по ней кулаком, несколько раз воскликнул:
- Европа! Несчастная Европа! - Затем он обернулся к царю. - Неужели предопределено, что вы ее погубите?
- Лучше война, чем отказаться от того, что занято мной.
Талейран опустил руки и замолчал, всем своим видом показывая, что вина за эту войну будет не на его стороне. Он выдерживал на своем веку и не такие сцены и потому не особенно смутился тем, что не на шутку разгневал Александра.
Царь тоже на минуту умолк, а потом, размахивая руками, решительно повторил:
- Да, лучше война.
Тут же, словно спохватившись, он торопливо добавил, что его ждут в театре, и вышел.
"Он удалился, - пишет Талейран, - затем, открыв двери, вернулся ко мне и, сжав обеими руками, изменившимся голосом сказал: "Прощайте, мы еще увидимся"".
Хотя Александр говорил как бы от лица всех союзников, Талейран прекрасно понимал, что польский и саксонский вопросы, о которых на аудиенции не было сказано ни слова, но которые молчаливо подразумевались обоими собеседниками, способны вызвать глубокий раскол в стане союзников. Вскоре его предположения подтвердились. Когда при встрече с Меттернихом, 27 сентября, он упомянул о союзниках, австрийский уполномоченный прервал его:
- Не говорите о союзниках, их нет более.
Талейрана чрезвычайно обрадовало это открытие. Он добился своего. С этого момента вместо противостояния союзники - Франция возникла новая комбинация: Франция, Австрия, Англия против России и Пруссии. При этом Талейран проявлял неуступчивость в отношении требований как России, так и Пруссии, лорд Кестльри считал единственно важным вопросом польский и желал привлечь к союзу Пруссию за счет саксонских и польских земель, а Меттерних раздавал обещания всем, стремясь лишь к увеличению владений Австрии в Германии, на Балканах и в Италии. Парадокс ситуации заключался в том, что все требования Александра могли быть легко улажены в союзе с Наполеоном, который при необходимости умел отдавать то, что ему не принадлежало; теперь же царю приходилось иметь дело не с одним, а со множеством крупных и мелких честолюбий, удовлетворить которые не представлялось возможным. Поэтому не случайно Александр все чаще обращался к наполеоновскому языку: "У меня в Варшавском герцогстве двести тысяч солдат. Пусть попробуют отобрать его у меня. Король Прусский будет королем Прусским и Саксонским, так же как я буду императором Всероссийским и королем Польским".
Царь готов был простить Талейрану его интриги - в конце концов, он действовал так, как должен был действовать, - но не прощал их Меттерниху, считая их предательством. Накапливавшееся в нем раздражение против австрийского министра наконец прорвалось наружу. Талейран с удовольствием сообщил Людовику о скандале, произошедшем 19 октября, после которого "Меттерних вышел... в таком состоянии, в каком близкие ему люди никогда его не видели".
Но ссора этим не ограничилась. Вскоре в разговоре с прусским уполномоченным Гарденбергом Меттерних дал понять, что Александр больше заботится о Польше, чем о Саксонии. Пруссак прямо осведомился у Александра, так ли это, не скрыв источника, откуда он почерпнул свои опасения. Возмущенный Александр в гневе отправился прямо к императору Францу и заявил ему, что, считая себя лично оскорбленным Меттернихом, намеревается вызвать его на дуэль. Озадаченный Франц ответил, что если царь настаивает на этом, то его министр, конечно, даст ему удовлетворение, но вообще-то им не мешает предварительно объясниться. Меттерних, немедленно вызванный к обоим государям, постарался оправдаться тем, что глуховатый Гарденберг неправильно его понял. Александр скрепя сердце принял его объяснения, но не простил его и перестал появляться на балах и вечеринках, которые устраивал австрийский министр; на ежедневных приемах в венском обществе оба делали вид, будто не замечают друг друга.
"Легитимность" делала свое дело и, кстати сказать, приносила ее защитнику хороший доход: "униженные и оскорбленные" заплатили Талейрану за улаживание своих дел около 15 миллионов франков.
Время шло, а открытие конгресса все откладывалось. Зато светская жизнь шла полным ходом, не зная ни затруднений, ни заминок. На вопрос вновь прибывших, как идут дела на конгрессе, венцы отвечали летучими словами известного остряка князя де Линя: "Конгресс танцует, но не двигается с места. Здесь впервые можно наблюдать странную вещь: развлечения приводят к миру". В октябре венские газеты не напечатали ни одной статьи о работе конгресса, но в каждом номере неизменно публиковался отчет об увеселениях минувшего дня.
Гофбург во время празднеств превращался в чарующую сказку. Коридоры и арки украшались тропическими растениями из оранжереи. Зала редутов, предназначенная для танцев, убиралась цветами с тонко подобранными красками и ароматом, каждый раз обивалась новыми шелковыми обоями с серебряными бордюрами и обставлялась мебелью, обитой бархатом и богато позолоченной. Восемь тысяч свечей ослепительно сияли, тысячекратно отражаясь в зеркалах, жарким огнем горели на позолоте. Оркестры, искусно скрытые за зеленью, играли полонезы и вальсы. Для царственных особ устраивалась особая эстрада, убранная знаменами и штандартами, обитая белым шелком с серебряной бахромой по краям.