Бабушка Архарова встала, гневная, собираясь уходить, моська на руках ее, поджав хвост, залаяла. Крылов тоже привстал, но, должно быть, вспомнив об ужине, снова опустился в кресло и только рукой махнул. У Нелединского сделалась одышка хуже, чем от гречневой каши. Старичок с вертижцами, казалось, готов был упасть в обморок. А паны повскакали и захлопали неистово — видно было по лицам их: «Еще Польска не сгинела».
Но звук виолончели раздался — и все затихло, успокоилось, словно кто-то пролил масло на бурные волны.
Виельгорский играл духовный концерт Гайдна. Слышался ангельский хор. И рабство, свобода, Россия, политика — все земное вдруг сделалось ничтожным. Казалось, по хрустальной лестнице, звенящей и поющей, как солнечный дождь златокрылые, с золотыми ведрами, восходят и нисходят ангелы.
Голицын подошел к Софье. Но она не заметила его, погруженная в мысли свои или музыку.
— Софья Дмитриевна…
Обернулась, вздрогнула.
— Вы… здесь?.. А я и не знала. Господи!..
Вся покраснела от радости. На вопрос его о здоровьи ответила по-французски, совсем как большая светская барышня:
— Не надо о моем здоровьи, ради Бога! Расскажите-ка лучше о ваших очках…
А глаза, полные детским восторгом, говорили другое, родное, милое, старое.
Несмотря на модную, сложную прическу, на парижское длинное платье попелинового серо-серебристого газа с вышитым зеленым вереском, видно было по глазам, что она все та же маленькая девочка в коротеньком белом платьице, в соломенной шляпке-мармотке, голубоглазая, пепельнокудрая, с которой он бегал в горелки в селе Покровском, подмосковной Нарышкиных, удил пескарей в пруду, за теплицами, и читал «Людмилу» Жуковского.
прочла непонимающим детским голоском и вдруг задумалась, как будто поняла, — выронила книгу, побледнела, закинула ему тоненькие руки на шею и вся прижалась доверчиво: «Как страшно!..» Тогда в первый раз поцеловал он ее, не как брат сестру:
Все та же, родная, любимая, вечная. Богом данная, — сестра и невеста вместе. А Шувалов? Ну, что ж, пусть Шувалов. «А ну ее к черту, эту парикмахерскую куклу!» Знал, что ее не отнимут у него сорок тысяч Шуваловых.
Отошли вместе на другой конец залы и сели рядом у большого зеркала, против портрета юного императора: семнадцатилетний улыбающийся мальчик похож был на голубоглазую, пепельнокудрую девочку. Говорили шепотом, под музыку, под певучие звоны солнечного ливня, который лили на землю золотые ведра ангелов, восходящих и нисходящих по хрустальной лестнице. Чувствовали оба, что не говорили бы так, если б не музыка.
— Правда, что вы карбонаром сделались?
— Что значит карбонар, Софья Дмитриевна?
— Какая Софья Дмитриевна? — поправила она с ребяческим кокетством в улыбке и строгою лаской в глазах. — Забыли Верону? Забыли Покровское? Забыли все?
— Ничего не забыл, Софочка… Ах, если б вы знали… Ну, да что говорить? Вы же знаете…
— Что значит карбонар? — перебила она его, с детским усилием мысли, сдвинув тонкие брови. — Карбонары — те, кто против Бога и царей? Мне еще намедни Михаил Евграфыч объяснил…
Михаил Евграфович Лобанов был Софьин учитель русского языка, ревностный поклонник Магницкого.
— А разве нельзя быть против царей с Богом? — усмехнулся Голицын.
— Не знаю, — задумалась она. — Нет, нельзя… У нас в России нельзя. Спросите нянюшку Прокофьевну и Филатыча дворецкого, и дедушку Власия, покровского пчельника, — помните, он такой умный, — и самого дедушку Крылова, — он ведь тоже умница… Ну, чего вы смеетесь? Я сказать не умею. Но это так: все скажут, что в России царь от Бога.
— А почему же правда, что все говорят? И разве одна Россия на свете?.. По-итальянски карбонары значит угольщики. Это простые добрые люди, которые в Бога веруют не меньше нашего и хотят свободы отечеству от чужеземного ига…
— Да разве у нас чужеземное иго?
— А слышали, что говорил Козловский?
— Козловский — поляк: они все ненавидят Россию, готовы сделать ей всякое зло. А ведь вы ее любите?
— Не знаю, люблю ли, но можно и любя ненавидеть. И чья вина, что наша любовь похожа на ненависть?.. Только лучше не надо об этом, милая, право, не надо… Посмотрите-ка на дедушку Крылова. Вот кто чужеземного ига не чувствует! Когда его спросили однажды, какое по-русски самое нежное слово, он ответил, не задумавшись: «Кормилец мой». Какая рожа, Господи! А умен, еще бы! Может быть, умнее нас всех… Только вот никак не решит:
— Зачем вы?.. Не надо, не смейтесь.
— Да я не смеюсь, Софья! Мне страшно…
— Слушайте, Валя, голубчик, скажите, скажите мне все, что думаете! Со мной никто никогда не говорит об этом, а мне так нужно, если бы вы знали… Так нужно!
— Что сказать?
— Все, все! Почему в России чужеземное иго? Почему любовь похожа на ненависть? Почему вам страшно?..
Он взглянул на нее и опять, как давеча, увидел в лице ее недвижную стремительность: стрела на тетиве, слишком натянутой. Понял, что от того, что скажет, будут зависеть их общие судьбы. Душа ее обнажена перед ним, беззащитна, и может быть, слова его пройдут ее, как меч: будут подобны убийству. Но нельзя молчать.
И он заговорил уже не под музыку, а против музыки: она — о небесном, он — о земном, о великой неправде земли, о человеческом рабстве.
Говорил о русских помещиках-извергах, которые раздают борзых щенят по деревням своим для прокормления грудью крестьянок. Не все ли мы эти щенки, а Россия раба, кормящая грудью щенят? Говорил о барине, который сек восьмилетнюю дворовую девочку до крови, а потом барыня приказывала ей слизывать языком кровь с пола. Не вся ли Россия эта девочка? О княгине помещице, которая велела старосте отбирать каждый день по семи здоровых девок и присылать на господский двор; там надевали на них упряжь, впрягали в шарабан; молоденькая княжна садилась на козлы, рядом с собой сажала кучера, брала в руки вожжи, хлыст и отправлялась кататься; вернувшись домой, кричала: «Мама, мама! Овса лошадям!» Мама выходила; приносили кульки орехов, пряников, конфет, насыпали в колоду и подгоняли девок; они должны были стоять у колоды и есть. Не все ли величье России, ее победоносное шествие — катанье на семерке баб?
Он говорил, — и с жалобным звоном хрустальная лестница рушилась, и в черную пропасть падали ангелы. Он видел, как лицо Софьи бледнеет, но уже не мог остановиться; чувствовал восторг разрушения, насилия, убийства. Вечная правда земли — против вечной правды небес.
— Почему же государю не скажете? — прошептала Софья, когда он умолк: — ведь не вы один так думаете?
— Не я один.
— Ну, так вы должны сказать ему все…
Он взглянул на портрет государя, такой похожий на нее, и вдруг ему обоих стало жалко, страшно за обоих. Но опять — небесная музыка, опять хрустальная лестница — и восторг святого разрушения, святого насилия, святого убийства.
— А вы, Софья, почему государю не скажете?
— Разве он меня послушает? Я для него ребенок…
— Ну, так и мы все ребята, щенята: сосем рабью грудь и пищим, а когда надоест наш писк, удавят, как щенят…
Последний звук виолончели замер; последние осколки хрустальной лестницы рухнули — и наступило молчание, мрак; и во мраке — белое, жирное, как опара, из квашни расползшаяся, — лицо Крылова, лицо всей рабьей земли: «Долго ли до поросенка под хреном?»
В лице Софьи было такое страдание, такой ужас, что Голицын сам ужаснулся тому, что сделал.
— Софочка, милая…
— Нет, оставьте, не надо, не надо, молчите! Потом… — проговорила она, еще больше бледнея; быстро встала и пошла от него. Он хотел было идти за ней, но почувствовал, что не надо, — лучше оставить одну. Ужаснулся. Но радость была сильнее, чем ужас; радость о том, что теперь любовь к Софье и любовь к свободе для него — уже одна любовь.