Кончаю моим обычным припевом: благоволите не забывать того, кто с глубочайшим почтением и преданностию самой непоколебимой вашего сиятельства, милостивого государя моего, нижайший и покорнейший слуга
Александр Радищев.
Я знаю из газет, что два секретаря таможни получили повышение в чине в связи с утверждением нового генерального таможенного тарифа. Признаюсь, что хотел бы его посмотреть".
Новый император, на престол восшед, чины и дворянство вдруг возвратил; возвратил и право въезда в столицы, и ввёл коллежского советника Радищева в Комиссию по составлению законов новоучреждённую. Верно, Воронцов все печёнки проел с тем, что оный Радищев в оной Комиссии полезнее всех других может быть.
Александр Николаевич простодушно оживился, помолодел; в бесхитростности своей достал все писанные ранее проекты, Гражданское уложение для всей России достал, дома у него запылившееся; поскакал в Петербург. На выезде из Калужской губернии сердце ёкнуло, попритчилось, будто границу губернии пересекать ему не дозволено: испугался, что сие нарушеньем запрета почтётся; но вслед за тем воспомнил о монаршей милости и мало-помалу в себя пришёл. Долгов у него было выше головы, судебных тяжб также, но он и бровью не вёл; сюртук не самый поношенный сыскал, обтряхнул прилежно; проектец Уложенья пересмотрел, убедился, что талантливо писано и дело везде говорится, успокоился и к обсуждениям сериозным в Комиссии приготовился. Всем высоким особам проект свой показал. Дале произошло следующее: Василий Назарьевич Каразин, проект увидевши, только глаза закатил; Сперанский долго Радищева распекал за закрытыми дверьми, и о чём говорили, неведомо, но Корш вспоминает, что, когда от Сперанского Радищев вышел, какая-то странность в лице его была; граф же Завадовский, председатель Комиссии, издали проект увидев, Радищеву сказал: "Неймётся, Александр Николаевич? Опять в Сибирь проездиться захотелось?" Радищев присел в коридоре коллегии на лавочку для посетителей, чтоб сердцебиенье унять. Долго так сидел.
- Значит, вчера вы из Иркутска к нам вернулись?..
- Из Илимска, ваше сиятельство, и пять лет тому.
- Милосердие неизреченное. А сегодня вы считаете, что комиссия наша не вправе заниматься тем, чем занимается, что и сама постановка вопроса в таком виде невозможна?
- Не вовсе невозможна, - Радищев, из болезней не вылезавший, откашлялся в сторонку, от Завадовского отворотившись. - Недоумение единственно вызывает, что комиссия берётся цены назначать за людей убиенных. Это, извините, бредоумствование. Так мы скоро, пожалуй, и в ранге Господа Бога хорошо себя почувствуем. Какую цену можно определить за лишение мужа, или жены, или сына, или кого ещё, я не знаю? На мой взгляд, о сём и толковать невместно.
- Значит, снова особое мнение? - прохладно спросил Завадовский, исписанные листки о стол кидая. - Ваш красивый почерк-то лицезреть у меня уже мочи нет!..
- Почто вы так, ваше сиятельство?
- А сколько их у вас уж было? Об отводе судей с особым мненьем вы ввязались? О праве судимого выбирать себе защитника? У вас, милый мой, характер скандалёзный. Вы на Страшном суде не намереваетесь ли также особое мнение подать? Вы особое-то мнение своё по всем вопросам уж прямо наверх, Всевышнему адресуйте! - Завадовский потыкал перстом в плафон, расписанный ангелами. - Послушайте, что вам ещё нужно? Орден вам возвратили? Я же и хлопотал. Жалованье до двух тысяч увеличили, наравне с прочими членами Комиссии? Я вот вас в прошениях всё нахваливал, паче же всего упирал на то, что вы, не в пример всем прочим, писать умеете. Ныне же вижу, что в том не достоинство ваше, а бедствие какое-то стихийное. "Цена крови человеческой не может быть деньгами исчислена"? Может, может. Исчислим. Так, что вы ещё диву дадитесь.
"Милостивый государь мой батюшка и милостивая государыня матушка.
Я с месяц был болен, а теперь хотя поздоровее, но слабость ещё велика. Дело наше в суде не шевелится, неизвестно, когда будут докладывать. Дети мои свидетельствуют вам свое почтение. Я здесь переезжаю с квартиры на квартиру. Худо не иметь своего дома. Теперь я живу в семеновском полку, в прежней 4-ой роте, в доме купецкой жены Лавровой N 606 четвертого квартала московской части.
Для матушки я послал давно уже магнезию, не знаю, получила ли она ее. Простите, мои любезные, и благословите вашего покорного сына.
Александр Радищев".
Радищев постоял чуть-чуть напротив бывшего своего дома на Грязной, теперь к чужим людям отошедшего. Внутрь войти так и не решился, только снаружи помедлил, покуда не замёрз. Отчего-то холод в Сибири был не так силён. Очевидно, оттого, что было это десять лет тому назад. На окне Анютушкиной спаленки занавеска теперь была вовсе безобразная, в цветочек, страшно молвить, розовый.
Худо другое: Анютушки боле не было.
Подумал он с минутку о том, для чего она оставила его так рано; песенка на ум взошла давнишняя, коей никто, вероятно, уж более не певал:
Правдой почитаю лесть
Я в твоём ответе,
Мне и льстя всего, что есть,
Ты милей на свете.
В том, что ныне ясно зрю,
Сам себе не верю,
День и ночь тобой горю,
Сердцу лицемерю.
Оттоль прошёлся он до таможенной набережной, увидел корабли, прикинул мысленно, каков обещает быть портовой таможенной сбор этого года, припомнил, что блонды ко ввозу более не запрещены, подумал о сыне Павле, Полиньке, имевшем склонность к ботанике и исправно служившем теперь в гардемаринах, вспомнил, как при наборе выкинул из книги своей главку подозрительную, в которой кто-то стреляется, рассудив при том, как бы публике от сего эпизода не встошнилось; воспомнил илимскую мошку, от коей никакие сетки не помогали, вообразил себе Новое гражданское уложение, без его участия составленное, ещё раз взглянул на корабль, неизвестно отчего третий день стоявший в порту в ожидании досмотра; быстрым шагом вернулся к себе и лёг спать. Наутро подошёл он к полочке, где у него собрано было всё то, что обычно внутрь не принимают, взял склянку с серной кислотой и, поколебавшись, выпил. Четырнадцать часов спустя пролепетал он: "Господи, прими мою душу", и сие его последние были слова.
Прошёл слух, что коллежский советник Радищев из Комиссии составления законов самоубийством кончил, для чего-то отравившись смесью соляной и азотной кислот три к одному, в просторечии называемой царской водкой, будто легче способа избрать было нельзя.
Сыновья говорили, что случайно, Дашкова Екатерина Романовна говорила, что это с его религиозностью странной связано, Ушаков Александр Андреевич спрашивал: а разве он жив вообще, разве не в Сибири косточки сложил? Глафира же Ивановна Ржевская, заслышав эти слухи, собралась и поехала проверить. Вернувшись, сказала своему мужу: "Всё это отнюдь не лучше выглядит, чем о том говорят. Даже описать тебе, друг мой, не могу, до чего всё это désagréable[9]".