— Передохните чуточку, бедный мой Александр, вот ваша скамейка.
То была низкая полусгнившая деревянная скамья на повороте аллеи, предназначенная для гуляющих по воскресеньям. Добравшись до этого места, Александр каждый раз несколько минут отдыхал.
Сев на скамью, он привычным горделивым жестом захватил обеими руками свою красивую веерообразную седую бороду, сжал ее, затем пропустил между пальцами до самого кончика и прижал на мгновение к животу, как бы желая лишний раз удостовериться в ее длине.
Г-жа Марамбаль продолжала:
— Я его жена, и если мне приходится терпеть от него обиды, то это в порядке вещей, это естественно; но вы?.. Никак не могу понять, что заставляет вас сносить их, мой славный Александр!
Слуга неопределенно повел плечами.
— Ну, я-то, сударыня...
Она добавила:
— В самом деле, я часто об этом думала. Когда я вышла за него замуж, вы были его денщиком, и тогда вам ничего не оставалось, как терпеть. Но почему вы после не ушли, если мы платим вам так мало, обращаемся с вами так плохо? Ведь вы могли жить, как все: устроиться, жениться, обзавестись детьми, семьей...
Александр повторил:
— Ну, я, сударыня, — дело другое...
Затем он смолк, дергая себя за бороду, как будто звоня в колокольчик, звучавший внутри, или как будто пытаясь ее оторвать, и глядел в сторону, явно смущенный.
Г-жа Марамбаль продолжала развивать свою мысль:
— Ведь вы не простой крестьянин. Вы получили образование...
Он с гордостью перебил:
— Я учился на землемера, сударыня.
— Ну так зачем же вы остались у нас, испортили себе жизнь?
Он пробормотал:
— Так уж вышло... Так уж вышло... Такой уж у меня нрав...
— При чем тут ваш нрав?
— Да уж если я привязываюсь, то привязываюсь, и конец!
Она рассмеялась:
— Ну, я не поверю, что вы привязались на всю жизнь к Марамбалю за его мягкое обращение и кротость.
Александр завозился на скамье, видимо, растерявшись, и буркнул в свои длинные усы:
— Да не к нему, а к вам!
Старая дама, кроткое лицо которой было увенчано прической из белоснежных волос, ежедневно тщательно заворачиваемых в папильотки и блестящих, точно лебяжий пух, приподнялась в кресле и в крайнем изумлении взглянула на слугу.
— Ко мне, мой бедный Александр? Как это?
Он отвел взгляд в сторону, потом вверх, потом стал смотреть вдаль, отворачиваясь, как это делают робкие люди, вынужденные сознаться в какой-нибудь постыдной тайне. Затем объявил с мужеством солдата, которому приказывают кинуться в огонь:
— Да уж так. В первый же раз, когда я отнес барышне письмо лейтенанта и барышня, улыбнувшись, дала мне двадцать су, тут все и решилось.
Она настаивала, не понимая:
— Да объяснитесь же!
Тогда он выпалил с ужасом обреченного, который признается в преступлении и тем губит себя:
— Я был неравнодушен к вам, сударыня... Вот и все!
Г-жа Марамбаль не ответила, отвернулась, опустила голову и задумалась. Она была добра, прямодушна, умна, кротка и чувствительна.
И она сразу поняла всю безмерную преданность этого бедняги, который отказался от всего, лишь бы жить рядом с нею, не сказав ни разу ни слова. Ей захотелось плакать.
Затем, немного сурово, но нисколько не сердясь, она сказала:
— Вернемся.
Александр поднялся, встал за ее креслом и покатил его.
Приближаясь к городку, они на полдороге встретили капитана Марамбаля, который направлялся к ним.
Едва поравнявшись с женой, он спросил с явным намерением начать ссору:
— Что у нас на обед?
— Цыпленок с фасолью.
Муж вспылил:
— Цыпленок, опять цыпленок, вечно цыпленок, черт побери! Хватит с меня твоих цыплят! Или у тебя совсем пусто в голове, что ты заставляешь меня каждый день есть одно и то же?
Она кротко возразила:
— Но, дорогой, ты же знаешь, что так велел доктор. Ведь это лучше всего для твоего желудка. Если бы не твой больной желудок, ты мог бы есть множество вкусных вещей, но я не решаюсь давать их тебе.
Выйдя из себя, он обрушился на Александра:
— Если у меня больной желудок, то из-за этого скота! Вот уже тридцать пять лет, как он отравляет меня своей дрянной стряпней!
Г-жа Марамбаль внезапно обернулась и посмотрела на старого слугу. Глаза их встретились, и одним взглядом они сказали друг другу: «Спасибо!»