Когда бы ещё, возвращаясь с войны, солдат говорил, что будет скучать по тем дням, проведённым на фронте? Или благодарил Бога за возможность побывать в стране врага? Что это — предательство по отношению к своей отчизне? Или слияние с душой другого народа, понимание её глубины, проявление уважения к ней? Кто они, эта «гордая пятая колонна»? «Чокнутые»? Но ведь «чокнутые» по Эриху Шморелю — выше нас.
Зыбкая граница между войной и миром — во всех письмах, дневниках, рассказах. «Поскольку в первой роте есть больной, я направляюсь туда, — писал Вилли Граф в конце сентября, — это замечательная прогулка. Дорога выводит меня из леса. Передо мной простирается широкое поле. На другом краю, наверное, колючая проволока. С края поля на возвышенности — руины села Афанасьевка. На фоне картины, навевающей ощущение мира и покоя, вдруг видишь вымершую и разрушенную деревню. Пробираюсь по окопу. Во многих местах на дне стоит вода. Бросаю взгляд на противоположную сторону. Там в лесу — русские. Разрывы снарядов и облака пыли с той стороны. Несмотря на чудесный осенний день над местностью царит какая-то скованность, неподвижность».
Да, это действительно была великолепная осень. Природа припасла все свои краски, как будто специально, назло черноте воронок и серости пепелищ. Но время проводили не только в лесу. Ребята частенько выбирались в Гжатск. «В полдень идём с Алексом в город. Гостим у знакомых: у «тети» Наташи, нашего «молочника» с его тремя очаровательными детьми. Нас пригласили попить молока, но оставляют дома на ночь. Я плохо понимаю их разговор, но Алекса не отвлечь. Время проходит слишком быстро». К сожалению, возвращаться в лагерь всё же приходится, но и здесь продолжается знакомство с Россией: «Вечером мы подсаживаемся к русским в их бараке и слушаем песни их Родины. Лица их расслабляются, взгляд теряется вдали. Одни начинают, другие подхватывают — это впечатляет».
С помощью Алекса, а в его отсутствие и самостоятельно Вилли постигал азы русского языка. Позже он вместе с Гансом брал уроки у Зины, работавшей в лагере. К сожалению, этого было ещё недостаточно для непринуждённой беседы, но выход всегда находился. Ребята часто заходили к Зине. Она говорила по-немецки, и от неё можно было много узнать о жизни в Гжатске, о настроении горожан. Как-то после обеда Граф заглянул к ней домой. Собственно говоря, он собирался попросить кое-что из продуктов. Звучала русская музыка с пластинки патефона. Слово за слово завязался разговор. Говорили о каких-то пустяках, но постепенно речь зашла об оккупации. Вилли поразило, как велика была ненависть к немцам — настоящее отвращение. Зина так много и с такой искренней любовью рассказывала о Москве, что он заочно проникся симпатией к этому городу. «С русскими легко общаться, — записал он в тот день в своём дневнике, — среди них я чувствую себя легко и свободно. Многое понимаешь даже по выражению лиц и жестам». Ребята тянулись к своим сверстникам. Питавшие неподдельную симпатию к соотечественникам Александра, они стремились к такому общению. Один такой случай запомнился Вилли: «В деревне, примыкающей к нашей, танцует молодёжь. Когда уже стемнело, я пошёл туда, в крестьянский дом — один немец среди русских. Первая реакция — удивление и скованность, но уже вскоре я оказался в гуще людей. Один из них неутомимо играет на гармошке, пары танцуют в тесноте. Поначалу я чувствую себя не очень уютно — объясниться ни с кем не могу, на меня никто не обращает внимания. Некоторые танцы хороши. Маленькая девочка танцует одна, прекрасно двигаясь. Зина тоже хорошо выделяется на общем фоне. Подрастающее поколение уже не знает старых танцев. Они предпочитают танцевать вальс. Мне нравится, как молодёжь проявляет свою солидарность: дело в том, что встречаться по вечерам вне собственного дома запрещено, но на следующее утро все, кого бы я ни встретил, отрицают свое присутствие на вечеринке. Класс!»
Во время таких вылазок «на свободу» Александр познакомился со многими, с кем позже, после возвращения домой в Мюнхен, даже пытался поддерживать переписку. Как знать, чем закончилось знакомство с немецким солдатом для Зины, Нелли, Вали после прихода советских войск — не пришлось ли поплатиться за общение с «врагом»? Да и как сейчас узнать, почему вдруг русские девушки работали в немецком лагере? Эрих Шморель смутно припоминал, что поговаривали-де о их связях с партизанами. У Алекса была даже мысль перейти линию фронта — «к своим». Позже, в письмах в Россию, он намекнёт на те «обязательства», удерживавшие его до поры до времени в Германии — в стране, которую он с детства стремился покинуть. Во время одного из допросов, уже в 1943 году, когда Александр вынужден будет отвечать на вопрос о происхождении записанного у него адреса советского гражданина, он скажет, что познакомившись во время полевой практики в России на центральном перевязочном пункте «Планкенхорн» с военнопленным Андреевым, он записал его адрес, так как собирался навестить его после войны. По-видимому, Андреев и был тем советским офицером, с которым Алекс неоднократно встречался и от которого был наслышан о том, что «немецкие успехи объясняются во многом предательством русских генералов» — об этом он говорил в одном из своих писем с фронта.
Письма на фронт, с фронта… Порой такое общение очень сильно растягивалось во времени.
«Дорогой мой Щурёнок, — пишет в начале октября Александру его няня из Мюнхена, вернее, письмо она надиктовывает, поскольку писать не умеет. — Вот уже три месяца, а ты мне не написал ни одного слова, я очень беспокоюсь, так как слышала от родителей, что ты болен ангиной, но меня уже утешает то, что тебе, слава Богу, хорошо живётся и что ты хорошо питаешься. Теперь, дорогой Шурик, тебя поздравляю с днём твоего Ангела и днём твоего Рождения, крепко тебя обнимаю и целую, пошли тебе Бог много здоровья, счастья и скорого возвращения домой. Шурик, знай, моё дитя, что твоя старая няня по-прежнему всеми своими мыслями и сердцем вся с тобой и всегда молю Бога, чтобы он тебя, мой дорогой, сохранил на долгие и долгие годы, и всегда хочу быть возле тебя, родной мой, так не забывай свою преданную тебе твою няню и сделай мне радость — пиши мне, хотя бы, если у тебя нет времени, то открыточки.
Я, слава Богу, жива и здорова, по-прежнему работаю и всё стараюсь, моя детка, что-нибудь тебе приготовить чего-нибудь вкусненького, побаловать тебя, когда приедешь домой. Береги себя, старайся не пить сырой воды и не простудиться, ведь сейчас уже наступает сырая погода, главное, не промочи ноги. У нас сейчас стоит прямо летняя погода, я хожу в церковь, у нас уже регулярное служение и я всегда, мой Шурик, за тебя помолюсь Господу Богу и Николаю Угоднику, чтобы тебя, радость моя, сохранили святые и послали бы тебе много здоровья и полного душевного спокойствия. Я верю, что Бог милостивый и услышит мои молитвы и вернёт мне моего Шурёнка и я опять буду спокойней и радостней жить. И ты, мой родной, тоже не забудь так преданную твою старенькую няню, что тебя вот уже двадцать три года так любит и всегда бережёт тебя от всего злого и хочет только всегда тебя видеть счастливым и радостным в жизни.
Ты пишешь Лялюсеньке, что совершенно не почувствовал лета, так оно пролетело быстро и в работе, но ты не горюй, ведь впереди вся твоя жизнь, и даст Бог, что ты ещё много летних дней проведёшь в радости и как сам будешь хотеть. Так же быстро, как это лето, так же быстро пролетит зима, и ты, мой Шурёнок, приедешь, даст Бог, домой и будешь в кругу своих родных и друзей и возле своей нянюшки, которая уж будет стараться тебе скрасить ещё больше эти летние дни.
Была я у тёти Ани две недели, хорошо отдохнула, и конечно, моя детка, всё старалась что-нибудь там достать для тебя, и мне удалось кое-что тебе приготовить вкусненького, которое лежит и ждёт, чтобы мой Шурёнок приехал и полакомился. И няня твоя только будет радоваться и смотреть на тебя со слезами в глазах, что могла тебе сделать радость и гордиться, что вынянчила такого хорошего и красивого, скажу прямо — как родного сына. Дома всё у нас благополучно, все здоровы и нам всем живётся хорошо. Крепко и горячо тебя обнимаю и целую.