Вернувшийся 24 февраля в Мюнхен Александр даже не мог предположить, до какой степени его личностью интересовалась государственная тайная полиция. В тот день одна из крупнейших газет рейха «Фёлькишер беобахтер» вышла с портретом Шмореля. «Вознаграждение 1000 марок за поимку преступника», — гласил заголовок объявления о розыске «бывшего студента», родившегося в Оренбурге и «до недавнего времени проживавшего в Мюнхене». Клеймо уголовника, разыскиваемого полицией, проставленное таким образом на личности Александра, говорят, возмутило даже видавшего виды командира студенческой роты, к которой был прикомандирован Шморель. Идеологи Гитлера в который уже раз наступили на больную мозоль руководства вермахта. Ведь по закону преступления, совершаемые солдатами, должны были расследоваться соответствующими военными органами, а уж никак не криминальной или политической полицией!
И вот, появившись в мюнхенском районе Швабинг, в двух шагах от дома своей знакомой, Александр был застигнут врасплох воздушной тревогой. Деваться было некуда, и ему пришлось отправиться в ближайшее бомбоубежище. Оказавшись на пороге, Алекс не стал проходить внутрь, окликнув свою знакомую по имени: «Анна-Луиза!» Девушка его сразу узнала: он стоял в дверном проёме, хорошо различимый. И вот тут началось, на мой взгляд, самое мерзкое из того, с чем мне довелось познакомиться в своей жизни: предательство. Об этом никогда не говорили в семье Шморель, и я, по-видимому, так и продолжал бы считать, что не существует однозначной версии того, что же произошло в этом подвале. Если бы не документы, которые мне довелось обнаружить в мюнхенском Институте новейшей истории, а именно, послевоенное письмо госпожи Анны-Луизы Упплегер отцу Александра Гуго Шморелю. Да, она узнала Алекса. Но помнила об объявлении «о поимке опасного преступника» и задумалась. Вместе с находившимися с ней в бомбоубежище женщинами она начала обсуждать возникшую проблему: выдавать или не выдавать полиции пришедшего к ней молодого человека. Всё это время ничего не подозревающий Александр ждал свою знакомую, и когда она приняла, наконец, решение, думаю, он даже не предполагал, чем обернётся для него этот визит.
Через несколько минут, где-то около половины двенадцатого, Александра арестовали. «Из бомбоубежища вышел мужчина лет сорока пяти в форме железнодорожника и объявил, что я арестован. Хотя я и попытался вырваться, но подоспевшие на помощь люди в униформе скрутили меня и передали полиции» — так запомнил Александр происходившее в тот миг на ступенях убежища. Анна-Луиза решила, что так будет правильно. Она даже пыталась объяснить это отцу Александра в том самом письме, написанном уже после окончания войны. Она просила Гуго Шмореля о прощении, но объясняла, что вряд ли могла поступить иначе, ведь в те февральские дни она ждала ребёнка, да и с гестапо шутки были плохи, и вообще, если бы даже не она, то Александра всё равно, рано или поздно, опознали бы по фото в газете…
В этот же день его брат Эрих, находившийся в студенческой роте во Фрайбурге, вернувшись с лекции, обнаружил в вечерней почте письмо из дома. Мама взволнованно сообщала, что Шоль и Пробст казнены, а Шурику удалось скрыться. Эрих, не веря своим глазам, ещё держал развёрнутое письмо в руке, когда появившийся невесть откуда фельдфебель сообщил ему, что он арестован. Первый вопрос, заданный Эриху офицером, гласил: «Известно ли вам, за что вас арестовали?» Эрих молча кивнул. «Откуда?» — Шморель пояснил, что он как раз едва успел прочитать письмо матери. Буквально через два дня его отпустили, но ненадолго.
Первый допрос Александра состоялся в мюнхенском отделении гестапо: «Я родился 16 сентября 1917 года в Оренбурге (Россия). То, что в качестве дня рождения указывается также 3.9.17 г., связано с русским календарём. Во время моего рождения отец находился в России в качестве врача. Когда родители поженились, я не знаю…» По требованию следствия Александр подробно, в хронологическом порядке описывал детали родственных связей, события своего детства и юности. Постепенно допрашивающие подобрались к сути предъявляемых обвинений. 12 страниц машинописного текста содержат чёткие и ясные ответы на вопросы следователей: «Да, знали! Стремились к свержению… Осознавали возможные последствия… Хотели прекратить эту войну…» Родные Александра предполагают, что в день первого допроса он ещё не слышал об ужасной судьбе своих друзей. Знай он о приведённой в исполнение казни, быть может, не стал бы брать на себя некоторые из эпизодов антиправительственных деяний «Белой розы».
Как бы то ни было, но поспешность судебного процесса и самой казни Ганса и Софи Шоль, а также Кристофа Пробста привела к трениям между гестапо и вермахтом. Разгорелся спор по поводу разделения компетенции. С амбициями военных приходилось считаться, и потому второй процесс по делу «Белой розы» готовили более тщательно. Почти два месяца родные Александра надеялись на то, что ему всё-таки сохранят жизнь. На происходившее с ними самими они внимания уже почти не обращали.
26 февраля, в субботу вечером, опять арестовали Эриха. Его поместили в военную тюрьму Фрайбурга. Она произвела на него мерзкое впечатление. На следующий день его должны были переправить в Мюнхен. Двое солдат сопровождения ехали с Эрихом в одном купе. Как бывает в жизни, люди встречаются разные, и один из конвоиров явно симпатизировал арестанту. Он понимал, что сопровождает своего сослуживца, по сути не совершившего ничего предосудительного. Надо сказать, что почти до самой смерти доктор Шморель поддерживал с ним хорошие отношения. Другой охранник был явно настроен против молодого солдата и сразу же заявил, что «если что», то будет стрелять. Эту решимость он показывал всем своим видом на протяжении нескольких часов пути, что портило и без того не слишком весёлую атмосферу. В Мюнхене сотрудники гестапо первым делом доставили Эриха домой. Ему велели переодеться в гражданскую одежду — лишний раз связываться с военными тайной полиции всё же не хотелось. Родители и Наташа находились уже в тюрьме, няни и служанки на месте не оказалось.
Два или три дня спустя Эриху дали возможность встретиться с родителями. Во время встречи присутствовал какой-то чин гестапо. Эрих застал родных в очень взволнованном состоянии. Оказывается, буквально за несколько минут до его прихода им случайно удалось повидаться с их Шуриком. По-видимому, тюремные служители перепутали братьев и вместо Эриха привели на свидание Александра. Увидев ошибку, офицер буквально вытолкал Алекса из камеры: «Не этого сына, другого!» — прорычал он подчинённым. В заключении семья Шморель провела около трёх недель. Эрих находился в двухместной камере, и к нему всё время подсаживали людей, которые день за днём подробно рассказывали ему о своей судьбе, буквально изливая душу. Он подозревал, что таким образом его пытаются «раскрутить» на откровения, но, учитывая то, что ему и без того было слишком мало известно о жизни родного брата в последние годы, порадовать «подсадных уток» было нечем. Впрочем, вскоре провокации прекратились.
Отпустили старших Шморелей и Эриха вместе — так же внезапно, как и забирали. Они вернулись домой поздно. Уже стемнело. В тот вечер к ним приходили соседи — приносили какие-то гостинцы, говорили что-то в поддержку. Эрих помнит, как один из них всё выговаривал родителям, что они раньше ничего не рассказывали о своей антигитлеровской борьбе… Все разговоры в последующие недели крутились вокруг возможного исхода процесса, которого все ждали с внутренним напряжением и тайной надеждой. Спустя несколько дней после освобождения Эрих вернулся во Фрайбург. Когда он приехал в свою студенческую роту, то увидел, что все его сослуживцы уже получили повышение по службе. На следующее утро во время общего построения командир вызвал его перед строем: «Младший офицер Шморель!» — «Я!» — «Вам присвоено очередное звание «фельдфебель»!» Жизнь продолжалась своим чередом. Александр ждал суда.
Лишь в девяностые годы перестройка эры Горбачёва и последовавшее за ней объединение Германии позволили узнать, пусть и сухими фразами официальных протоколов, о том, что думал и говорил Александр в ожидании приговора. Протоколы допросов Шмореля по обвинению в государственной измене вместе с другими документами по делу «Белой розы» были вывезены по окончании войны в Советский Союз. Ставшие в восьмидесятые годы доступными для историков материалы о его соратниках были переданы в Федеральный архив в Потсдаме. В Москве осталось лишь досье нашего соотечественника. Копии этих архивных документов брат Александра получил несколькими годами позже. Как стало известно, Алекса допрашивали сразу же после задержания два дня подряд. Последующие допросы повторялись с неравномерными временными интервалами и служили уточнению отдельных эпизодов по делу. Из текста протокола неясно, какие именно вопросы задавали Шморелю, в каком порядке он отвечал на них. Лишь самые принципиальные моменты нашли своё отражение в официальных документах. «На вопрос, к какому политическому направлению я принадлежу и как отношусь к национал-социализму, я однозначно признаю, что не считаю себя национал-социалистом, потому что меня в большей степени интересует Россия. В любви к России я сознаюсь безусловно. В то же время я отрицательно отношусь к большевизму, — излагал Александр свою жизненную позицию непримиримым врагам на первом же допросе. — Моя мама была русской, я родился там — как мне не симпатизировать этой стране? Я открыто заявляю, что я монархист, но это относится не к Германии, а к России. Если я и говорю о России, то вовсе не хочу прославлять большевизм или причислять себя к его приверженцам, я говорю лишь о русском народе и о России как таковой».