Взбудораженные скрябиниане столпились у входа. Оркестр уже в сборе. Появляется Скрябин. Среди скрябиниан сильное движение, Скрябина обступают.
— Обратите внимание на апостолов, — говорит желчный господин, — доктор Богородский, господин Подгаецкий… А вон та маленькая брюнетка со злыми губами… Это сама "принцесса крови". А тот — сам пророк нового бога, Борис Шлетцер, брат принцессы.
Скрябин несколько ошарашен встречей.
— Физиономия у нового бога нервная, зеленоватая, — добавляет какой-то господин, стоящий рядом с Леонтием Михайловичем, — усы лихие, офицерские… Вся музыка Скрябина в усах… Усатая музыка для испорченных, жаждущих разврата институток…
— Что-то в нем звериное, — добавляет дама, — но не хищного зверя, а маленького зверька, суслика.
Однако голоса фарисеев заглушаются общим восторгом. Лысый толстячок, тот самый, что недавно еще стоял в кучке фарисеев, под влиянием большинства уже рядом со Скрябиным.
— Где вы были, дорогой Александр Николаевич, — говорит он.
Скрябин с извиняющимся лицом и выражением нервной напряженной скуки потирает привычным жестом свои руки.
— Мы были в Париже, Брюсселе, Лозанне…
— Ах, Брюссель, какой это чудный город, — вскричал некто в упоении.
Татьяна Федоровна держится настороженно и с преувеличенной строгостью. В свите старушка Любовь Александровна, тихая, восторженная, бесконечно преданная "Сане". Тут же дядюшка, седой генерал. Скрябин и Татьяна Федоровна, оба маленькие, с трудом пробирались к специальной ложе. Скрябин приближался к "седалищу" с лицом неприятно раздраженным. В тот момент, когда чета Скрябиных уселась, вышел на дирижерское место Кусевицкий, поднял палочку и внезапно верхние карнизы зала осветились светящейся лентой из тысяч электрических лампочек. Скрябин от неожиданности чуть не подпрыгнул на своем "троне". По залу прошел ропот. Однако прозвучали первые аккорды "Поэмы экстаза". Музыка приковывала и ослепляла, но вид самого автора этих исступленных звуков не уступал в интересе. Скрябин во время исполнения был очень нервен, иногда вдруг привставал, подскакивал, потом садился, облик его в тот момент был очень юн, он был подвижен, как мальчишка, и что-то детское было в его усатой физиономии. Иногда он как-то странно замирал лицом, глаза его закрывались и вид выражал почти физиологическое наслаждение, он открывал веки, смотрел ввысь, как бы желая улететь, а в моменты напряжения музыки он дышал порывисто и нервно, иногда хватался обеими руками за украшенный лаврами "трон". Потом был гром аплодисментов, были приветствия оркестра, хлопавшего по пультам смычками. Зал превратился в митинг. Правда, были и раздраженные, злые лица, но их меньшинство. Толпа окружила Скрябина и Танеева.
— Ну, какое ваше впечатление, Сергей Иванович, — с улыбкой спрашивал Скрябин.
— Да какое мое впечатление, — красный, как рак, говорил Танеев, — как будто меня палками избили, вот мое впечатление.
На Танеева набросились скрябиниане.
— Вы, Сергей Иванович, все время занимались контрапунктами, — кричал Подгаецкий, — вот у вас и притуплено восприятие к новым музыкальным произведениям.
— Нет, Саша, — не обращая внимания на реплику, говорил Танеев Скрябину. — Третья симфония лучше… Я даже где-то там прослезился… Там чувство, а "Поэма экстаза" слишком криклива… Что же касается Пятой твоей сонаты, которую я слушал третьего дня, то, когда ты, Саша, кончил и сбежал с эстрады, то многие даже не поняли, в чем дело… Многие не поняли, кончилась ли она, или автор просто сбежал… Одна певица спросила меня — что такое, или у него живот схватило, — он захохотал своим икающим смехом, — Пятая соната, это музыка, которая не оканчивается, а прекращается… Впрочем, Рахманинову нравится…
— Ну вот, хоть Рахманинову, слава Богу, нравится, — таинственно улыбаясь, сказал Скрябин.
В артистической комнате Скрябин и Кусевицкий обнялись и трижды поцеловались. Была овация.
— Это величайшее произведение в музыке, — кричал Кусевицкий, — это черт знает что такое…
Скрябин тоже говорил комплименты, звучавшие, правда, несколько деланно.
— Да и ты, Сергей Александрович… Ты дал настоящий подъем.
— Изумительно, замечательно, — кричали вокруг.
— "Экстаз" становится специальностью Сергея Александровича, — сказала Татьяна Федоровна, — он превосходно дирижировал.
— А вопли музыкальных гиен, — крикнул Кусевицкий, — всей этой компании из партии Веры Ивановны… Плевать… Вот, — сказал он неожиданно, заметив среди публики в артистической Леонтия Михайловича, — вот единственный критик Москвы… Это единственный критик-музыкант… Что все остальные, — сказал он патетически, — им музыка чужда, им искусство не нужно. — И он потряс в воздухе рукой со скрюченными пальцами, словно дирижируя.