Стрела просвистела в опасной близости от моего правого плеча. Я бросился бежать. По крайней мере двое окликнули меня, но я не желал слушать, что они хотят мне сказать. Я бежал.
Я преодолел около восьмидесяти шагов, не оглядываясь назад. Потом я услышал топот копыт, не очень далеко за спиной. Я понятия не имел, что делать.
Одинокий скифский всадник, парень лет семнадцати, скакал прямо на меня. Он убрал лук и теперь держал копье. Я несколько мгновений смотрел, как он приближается — может быть, шесть ударов сердца — и тут понял, что я не бегу. Я стоял на одном колене, сгибая лук, как это делал иллириец, и на тетиве у меня лежит стрела. Я никогда не делал особых успехов в стрельбе — ни в детстве, ни когда-либо позже; это была одна из тех вещей, которые легко давались другим, но только не мне. В тот момент, когда я расслабил пальцы и выпустил из них тетиву, мои глаза вполне могли быть зажмурены (мне говорили, что стреляя, я закрываю глаза, хотя сам я никогда этого не замечал). Если это так, то я успел их открыть, чтобы увидеть, как моя стрела поражает цель. По воле случая или провидения, она пронзила ляжку парня, а заодно и седло. Не стоит и говорить, лошадь взбесилась и начала метаться из стороны в сторону, пытаясь избавиться от того, что причиняло ей эту нежданную боль. В иных условиях парень полетел бы на землю, но он был приколот к седлу. Его глаза сделались огромными, а рот превратился в почти идеальный круг.
Я оставил его продолжать в том же духе, бросил лук и кинулся бежать. Я был единственным из всех, кто попытался убежать, и оказался единственным выжившим. Ты слышал, конечно, истории о людях, оставшихся в живых, когда все войско погибло; считается, что всю оставшуюся жизнь их мучают стыд и раскаяние, и я некоторым образом могу это понять. Но когда я бежал, то молился всем богам — пусть они перебьют остальных и забудут обо мне, пусть сосредоточатся на других, пусть они перебьют друг друга, чтобы некому было меня преследовать. Я не горжусь этим. Количество свершений, которыми я горжусь, можно пересчитать по пальцам одной жестоко искалеченной руки.
Я никогда не был великим атлетом, но в тот день я пробежал хорошую дистанцию и остановился только споткнувшись и обнаружив, что не могу подняться. Я вывихнул лодыжку и не мог пошевелиться. О, это было ужасное чувство — чувство беспомощности, ощущение собственной идиотской, смертельной неуклюжести. Мне удалось развернуться, чтобы посмотреть, что там позади, и я не увидел ни единого всадника. Я оказался в лощине, и склон заслонил от меня картину схватки. На какое-то мгновение я даже задумался, а не привиделось ли мне все это, потом заметил узкую красную ссадину на внутренней стороне левого предплечья, куда пришелся удар тетивы. Как объясняли мне опытные лучники, такая ссадина — верный знак совершенно неправильного хвата.
Я попытался ползти, но нога так болела, что я преодолел всего несколько шагов, прежде чем сдаться; до дома было слишком далеко, чтобы добираться ползком. Самое смешное, что я и был дома, я был в наших полях, на клочке земли, принадлежащей иллирийцу по имени Бардил (так же звали одного из их национальных героев, который погиб в возрасте девяноста лет, сражаясь с Филиппом — подумать только, размышлял я, лежа там, дожил до девяноста лет и не смог избежать этого дерьма; думал, небось, что наступит время покоя, да так и не дождался); и в любой момент этот Бардил мог показаться на пригорке — если не предполагать, что вся равнина кишит скифскими разбойничьими бандами — ища безветренное местечко, чтобы съесть свой обед. Он вылупится на меня и спросит на своем чудовищном греческом, какого хрена со мной случилось; и что я ему скажу?
Вышло, однако, так, что на меня наткнулся наш военный отряд. Как выяснилось, кто-то еще увидел, что происходит, и побежал в город, чтобы поднять тревогу.
Этот человек явился к моему дому, но меня, разумеется, не обнаружил; Феано послала его к Марсамлепту, которого тоже не оказалось на месте, так что он вернулся к себе, взял лошадь (разумный оказался парень; звали его Лийт, он был иллириец) и поскакал на участок Марсамлепта, который располагался совсем недалеко от города. Марсамлепт сразу понял, что надо делать; он давно, незаметно и с надеждой готовился к такому повороту событий, и потому сумел мобилизовать отряд быстрого реагирования — думаю, я правильно употребляю этот жаргон — где-то в течение часа. Они поскакали к месту схватки, но нашли только мертвые тела. Меня они обнаружили по чистой случайности, двигаясь по следу, который, как они считали, оставили отступавшие скифы (на самом деле его оставили козы). Двое из них отвезли меня домой на запасной лошади, а Марсамлепт продолжил поиски. Вернулся поздно вечером с невероятно несчастным видом; от скифов не был ни слуху, ни духу, обнаружились только тела горожан, на которых скифы напали перед нами, и влюбленной парочки, уединившейся в зарослях на границе нашей территории — скифы пронзили их копьями и бросили умирать. Он нашел два скифских трупа под нашим деревом, оба убиты стрелами — никаких следов юноши со стрелой в бедре, а также мертвой или раненой лошади.