Никому не пришло в голову, что я был там, с той группой; все решили, что я шел сам по себе, подвергся нападению скифов и как-то ухитрился от них улизнуть. Большинство иллирийцев рассматривали мое чудесное спасение как доказательство могущества священной змеи; я слышал потом историю о том, как я лежал с вывихнутой ногой, окруженный скифскими копейщиками, алчущими моей крови, и как чудовищная змея выползла из-под земли и свернулась вокруг меня, защищая меня от копий своей неуязвимой чешуей и отгоняя нападавших ядовитым дыханием (или, в некоторых версиях этой истории, огнем) вырывавшимся у нее из ноздрей. Так или иначе, мое положение среди иллирийцев существенно упрочилось, а Марсамлепт, человек суеверный, приобрел манеру смотреть в сторону, разговаривая с мной, и выказывать великое уважение, невзирая на неоднократные просьбы завязывать с этим. Не стоит и говорить, что я никогда не пытался опровергнуть эту историю, даже в части змеи, и это первый раз, друг мой Фризевт, когда я сообщаю всю правду о том дне как она есть. В сущности, какой смысл тебе лгать? Откуда тебе знать, может я вообще все выдумал, чтобы сделать свой рассказ позанимательнее.
Так вот. Ты, наверное, думаешь, что я имел в виду это неспровоцированное нападение со стороны скифов, называя седьмое число месяца метагитнион десятого года от основания города днем, изменившим мир. Никоим образом. Действительно важное и памятное событие этого дня произошло в Греции, в местечке под названием Херонея, между Фивами и Дельфами. Здесь царь Филипп при деятельной поддержке царевича Александра и других юных македонских аристократов вступил в битву с противостоящими ему греками и наголову их разгромил, сделавшись, таким образом, полноправным владыкой всей Греции. В этот день тысяча афинян погибла, а еще две тысячи были взяты в плен; среди погибших оказались мои братья Эвдор и Эвтифрон. Мой брат Эвдем лишился глаза, но выжил и сумел бежать; Эвмен и Эвген оба попали в плен, но позже отпущены на свободу без оружия вместе с остальными афинянами.
Согласно достойным доверия рассказам о битве, именно Александр возглавил атаку, сокрушившую Священный отряд из Фив, лучших воинов во всей Греции.
Он не только командовал своим отрядом умело и находчиво, он прорвался в самую гущу битвы и этой яростной атакой изменил ее ход; он был подобен Ахиллу, говорят, как будто явился из гомеровского эпоса или старых легенд, совершенно равнодушный к опасности; он вернулся к своему шатру, почти неузнаваемый под слоем крови, покрывавшей его лицо и волосы — как своей, так и убитых им людей. Говорят, Филипп не знал, что и думать; его сердце разрывалось от гордости за невероятную храбрость сына, но в то же время из-за того, что в день этой великой победы Александр затмил его и присвоил себе всю славу, он пришел в бешеную ярость. Перед моим умственным взором эта сцена предстает совершенно отчетливо: Филипп смотрит на своего высокого, красивого сына, целиком покрытого засохшей кровью и не вполне похожего на человека; смотрит на него зрячим своим глазом и ничего не говорит. После битвы, говорят, Филипп выпил больше, чем пил обычно, и пустился в пляс по полю брани, пиная мертвые тела и распевая (громко и фальшиво; Филипп не умел петь):
— Демосфен, сын Демосфена, из округа Пеанея, предлагает эти...
Эти слова глашатаи в Собрании официальны выкрикивали всякий раз, когда Демосфен выходил с очередной бессмертной речью, побуждая афинский народ оказать Филиппу сопротивление. Демосфен, говорят, бежал оттуда как заяц, едва завязался бой. Он приобрел для этого случая новый щит; потальным золотом на нем было выведено слово «УДАЧА». Он бросил его, удирая с поля, и Филипп несколько недель использовал его в качестве ночного горшка, пока с щита не слезла вся кожа.
Я уже приводил здесь этот свой вопрос, о Гомере и Ахилле: кем лучше быть, чемпионом Олимпийских Игр или толстым коротышкой со свитком, выкликающим имена победителей. Так вот, Олимпийские Игра, как и битва при Херонее — это особое время, когда все греческие государства отправляют своих лучших из лучших бороться между собой за честь, славу и прочие греческие гражданские ценности; в тот день, когда Александр бился на одном поле и вышел с него чемпионом, я участвовал в другой битве, из которой вышел единственным выжившим свидетелем, способным назвать имена всех остальных. В свое время я также призадумался над тем фактом, что из всех сыновей Эвтихида я единственный отсутствовал при Херонее и единственный вернулся вечером домой, хотя и со скромным утешительным призом в виде вывихнутой лодыжки. Это беспокоило меня, должен признаться, и не только потому, что седьмой день метагитниона выдался скверным для всех потомков Эвтихида; оказаться единственным оставшимся (или единственным оставленным) дважды за один день — это непросто выкинуть из головы, даже не будучи философом.