Филипп не знал, то ли ему заорать в ярости, то ли расхохотаться; и то и другое никак не улучшило бы положение. Мне, стороннему наблюдателю, было совершенно ясно, что отношения этих двоих достигли кризисной стадии, на которой один из них должен совершить что-то мелодраматичное и, возможно, достойное сожаления, чтобы разрешить кризис. Очень жаль, что в это оказалась замешана адски опасная неприрученная лошадь, которая только что убила профессионального объездчика. Но, зная Александра, я не удивился бы, если бы текущее положение устраивало его полностью — в конце концов, чем больше риск, тем ценнее победа. Если кризисная стадия длилась уже какое-то время (а я уверен, что так и было), то вполне в стиле Александра выбрать именно такую точку развязки — крайне опасную ситуацию, с которой он, по его мнению, способен справиться.
Александр всегда был игроком, причем ставил он всегда на неизбежное, а ставка никогда не была меньше жизни.
— Ты собираешься укротить этого коня, да? — сказал Филипп, опасно понизив голос.
— Я бы попробовал, — ответил Александр.
— Ладно, — сказал Филипп. — Предположим, у тебя не получится. Предположим, ты ухитришься не сломать при этом свою клятую шею — какова ставка?
Александр на мгновение задумался.
— Я куплю лошадь, — сказал он.
Это застало Филиппа врасплох.
— Ты ее купишь? Эй ты, — рявкнул он на своего соседа. — Сколько Филоник хочет за этого коня?
Тот принялся шептать ему на ухо.
— Громче, — сказал Филипп. — Чтобы мы все слышали.
— Тринадцать талантов, — объявил этот человек.
(Ах да, Фризевт, извини, ты опять не понял. Ты не знаешь, чему равняются тринадцать талантов — годовому доходу Вавилона или стоимости метрета чеснока. Что ж, чтобы было понятно: средний работяга — каменщик, скажем, или плотник — сможет заработать эту сумму за две сотни лет).
— Все еще собираешься ее купить? — сказал Филипп.
— Да, — ответил Александр.
— Да неужто. И на какие шиши?
Александр посмотрел на отца безо всякого выражения.
— О, думаю, мать даст мне в долг, — ответил он.
Только не спрашивай меня, что все это значило; тем не менее то, как окаменело лицо Филиппа, указывало на совершенную непростительность слов Александра, на нечто настолько скверное, что отец не желал уже мешать сыну укрощать коня и не особенно расстроился бы, если бы тот убился. Хороший тактический ход со стороны Александра...
(А я задумался, не моя ли это наука: заставить другого совершить ошибку. Именно это Александр сейчас и проделал. Как бы все не обернулось, Филипп оказывался в скверном положении. Если Александр совладает с конем, он станет вровень с юными Гераклом и Тезеем, победителями чудовищ. Если он, наоборот, будет убит или серьезно изувечен, виноват будет тот, кто позволил ему пойти на подобное безумство. Ошибка, совершить которую он вынудил Филиппа, выведя отца из себя, ставила того в совершенно проигрышное положение... Неужели я его этому научил? Хотел бы я знать).
— Принято, — мягко и достаточно тихо, чтобы услышали все вокруг, сказал Филипп. Ни до, ни после я не слышал, чтобы одно короткое слово содержало столько яда.
Александр спрыгнул с ограды с гибкостью ребенка, как не может двигаться ни один взрослый, каким бы тренированным он не был, и спокойно двинулся к центру манежа, где стоял чудовищный конь, излучая злобность во всех направлениях. Мне уже не хотелось смотреть; с другой стороны, сколько раз в жизни человеку предоставляется шанс увидеть жестокое убийство принца крови? В Афинах кто-нибудь уже бегал бы между рядами с подносом, продавая яблоки.
Сперва он просто стоял, глядя лошади в глаза; затем он обошел ее, похлопал по шее, сбросил плащ и, схватив коня за поводья, развернул его мордой к солнцу. Затем он вскочил на него и несколько раз проехал вокруг манежа.
Ты, наверное, догадался, как все было, гораздо скорее меня. Надо думать, едва я сказал, как он развернул коня, ты уже пришел к тому же заключению, что и Александр — глупое животное пугалось теней, и стоило ему завидеть собственную тень или тень плаща всадника, как оно взрывалось. Вот и все.
Продемонстрировав искусство верховой езды, Александр остановил коня прямо перед отцом, соскочил наземь, привязал к барьеру то, что осталось от поводьев и вернулся на свое место. Долгое время никто не говорил ни слова и не двигался; затем Филипп едва заметно кивнул головой.