— Видишь ли, — продолжал он, — они не ожидают, что мы тут задержимся. Они знают о греках, видишь ли. Греки приплывают на кораблях, покупают, продают, уплывают. Иной раз они могут подождать попутного ветра, иногда даже построить город в качестве базы будущих операций, но рано или поздно они убираются восвояси; греки не пашут и не марают рук. Они будут в восторге от нашего прибытия, подожди и сам увидишь.
Я пожал плечами. У меня были самые мрачные предчувствия. Кроме того, у меня была тысяча иллирийских наемников, чьи копья всегда были под рукой и чья славная смерть (в дальнейшем или в альтернативе) на поле брани источит не слишком много слез из здорового глаза царя Филиппа, если случится худшее. Мне и в самом деле не о чем было беспокоиться. Может быть, они просто хотят, чтобы Агенор изваял их изображения.
— Сколько до высадки? — спросил я.
Тирсений ухмыльнулся.
— Ты осваиваешь профессиональные морские термины, я гляжу. Недолго.
— Недолго, — повторил я. — Это еще один профессиональный морской термин.
Он кивнул.
— Верно, — сказал он. — Он означает, что я не знаю точно, но недолго.
На самом деле встречный ветер задержал нас на целую вечность; пока она длилась, кто-то заметил паруса и поднял тревогу в деревне. Комитет по встрече, который мы обнаружили, спустившись наконец на берег, и близко не выказывал того восторга, который сулил Тирсений.
— Они просто стесняются, вот и все, — прошептал мне на ухо мой друг Тирсений, когда золотое ольвийское солнце блеснуло на клинке чьей-то сабли. — Небольшая демонстрация враждебности, сугубо для проформы; едва они покончат с ней, мы заживем душа в душу, как кровные братья.
Не самый обнадеживающий эпитет. Марсамлепт, командир иллирийцев, разразился каким-то бурчанием, когда киль нашего корабля врезался в песок. Он, по всей видимости, пытался что-то сказать мне или задать вопрос; он явно еще не уяснил до конца, что я совершенно не говорю по-иллирийски. Вероятно, он хотел сообщить мне, что его мальчики съедят местных живьем; а может быть, что у нас нет ни единого шанса. Можно было смело ставить все деньги на один из этих двух вариантов, имея дело с Марсамлептом, человеком прямым, склонным жевать кончики своих длинных усов в особо тревожные моменты.
Вроде этого.
— Ладно, — сказал я. — Поехали. Никаких резких движений, все слышали?
Странное чувство испытываешь, описывая восточному скифу (это ты, Фризевт) ощущения афинянина, возглавляющего крупную иллирийскую экспедицию, при первой встрече с западными скифами. Я не могу понять, кто из нас нелепый иностранец, и кто из нас — мы. Ситуацию осложнял тот факт, что я, как афинянин, изрядно навидался западных скифов, но, как правило, в крайне неловких обстоятельствах.
В Афинах, видишь ли, с каких-то пор вошло в обычай использовать скифских рабов в роли городских стражников. Прости, тебе не знакома эта профессия; эти люди получали от государства деньги за поддержание порядка и преследование тех, кто нарушает закон (по крайней мере, в теории). У нас эту работу выполняли иностранные рабы, поскольку ни один уважающий себя грек, не говоря уж об афинянах, нипочем не согласится заниматься делом, подразумевающим практически неограниченную власть над своими согражданами. И совершенно правильно. Спроси себя — ну что за человек добровольно вызовется на такое? Человек, желающий подобной власти, просто по определению меньше всего для нее подходит.
Ну так вот — мы импортировали рабов-варваров, а именно скифов, поскольку им легко дается наш язык, они хорошо владеют луком — поэтому в Афинах их называли просто «лучники» — а из-за совершенно чуждых взглядов на богатство и счастье их почти невозможно подкупить. Со своим делом они справлялись более или менее неплохо, но несмотря на это — а может быть, именно поэтому — едва ли можно было услышать хоть одно доброе слово о стражниках в частности и скифах в целом, сказанное греком. Признаюсь с гордостью — я не отношусь к тем, кто обращает особое внимание на цвет кожи, глаз или волос других людей, свидетельством чему служит тот факт, что я немедленно сошелся с не вполне греческими македонцами. Но что касается скифов с их ярко выраженными скулами и пронзительными черными глазами — глядя на них, не могу сдержать содрогания; шестьдесят лет прошло, но голос с задворок ума кричит — беги, лучники идут.
И как будто всего этого было недостаточно, в самый последний момент я назначил своего друга Тирсения главным переговорщиком.
— Разумеется, я говорю на их языке, — сказал он в ответ на мой вопрос. — Не слишком бегло, конечно, — добавил он. — В смысле, на слух не скажешь, что я урожденный скиф, но как правило, я изъясняюсь вполне понятно.