— Имею честь видеть Марию Александровну? Ульянов-с. Василий Николаевич, — представился он и церемонно поцеловал руку Марии Александровны. — Это, значит, Саша, а это Анечка? — нагнувшись к спрятавшейся за юбку матери девочке, ласково, с не унявшимся еще волнением в голосе говорил он.
— Очень, очень мы ждали вас. Ну-с? — обратился он опять к Марии Александровне, уже не сдерживая улыбки. — Прикажете вещи взять? Никита, иди-ка, братец, подсоби! — крикнул он сидевшему на козлах бородатому извозчику и сам, забыв о парадной форме своей, проворно начал нагружаться узлами.
Под «Заячьим бугром» на намытой могучей Волгой косе стоял небольшой домик в полтора этажа — верхняя надстройка деревянная, а нижняя, полуподвальная, каменная. Этот домик — все, что оставил в наследство старик Ульянов своим детям. По бедности купил он его в рассрочку у лафетного подмастерья Липаева. И хотя до самой смерти своей не выпускал из рук ножниц и иголки, так и не сумел выплатить весь долг. В ревизской сказке за 1835 год, собственноручно подписанной стариком Ульяновым, — ему в то время было уже 70 лет — значится, что купчей крепости на дом еще не совершено и никаких документов он не имеет, «кроме платежных квитанций, цену коему объявил 260 рублей».
У дома маленькая старушка кинулась к остановившейся телеге. Она металась от Марии Александровны к детям, приговаривая:
— Детки… Деточки мои…
В ее словах было столько ласки, что у Марии Александровны защемило сердце. Она обняла эту маленькую, очень похожую на любимого ею человека женщину и поцеловала. Повернулась к стоявшей в сторонке сестре Ильи Федосье, обнялась с ней, сказала, точно после долгой разлуки вернулась домой:
— Вот я, родные, и увидела вас…
Старик Ульянов оставил только то, что всю жизнь кормило его: большой чугунный утюг, портняжные ножницы, наперсток, подушечку с иглами. Все семейные реликвии свято хранились. По побитому иглами большому наперстку и сточенным ножницам видно было, как долго они служили своему хозяину. Глядя на этот единственный «портрет» основоположника ульяновского рода, Марии Александровне зримо представилось, как могучий старик, сутуля широкую спину, стоял у стола и с хрустом кроил ножницами домотканые холсты.
По тому, с каким почтением все а доме говорили о старике, чувствовалось: власть этого сильного и, видимо, крутого по характеру человека ощущалась до сих пор. Марии Александровне вспомнилось. Илья как-то рассказывал. Отец послал его вечером в лавочку купить чаю на пятачок. Дал он ему гривенник и, строго хмурясь, приказал: «Гляди не потеряй». Маленький Илюша, возвращаясь с покупкой, как на грех, завяз, переходя раскисшую после дождя улицу, да так основательно, что не мог выкарабкаться, не вымазав чай в грязи. Вернувшись домой, он долго стоит за входной дверью, не решаясь показаться отцу на глаза.
Отчаяние придает ему храбрости, и он потихоньку открывает дверь. Отец, воткнув иглу в овчину, помигивая слезящимися от натуги глазами, строго, в упор смотрит на него. Молчание отца длится вечность…
Мария Александровна вздрагивает и выходит из комнаты. Взору ее открывается волжский простор. Она облегченно вздыхает. Припоминается, как Илья всегда восторженно говорил о Волге, как он любил ее и радовался, когда судьба опять приводила его на берега родной реки. Не потому ли так любил Волгу, что все то светлое, вольное и радостное, что было в его суровом детстве, связано с нею?
Бабушка баловала внучат: подавала им завтрак в кровати, потакала шалостям, закармливала сладостями. Марья Александровна сделала попытку завести свой домашний порядок, но между бабушкой и детьми сразу же возникли секреты, и она уступила. Анна Алексеевна несказанно обрадовалась, что Сашенька и Аня попали в ее полное распоряжение, и, как говорится, пушинке не разрешала сесть на них. Особенно усердно и ревниво она колдовала возле Саши, который в отличие от Ани совсем не дичился ее. Необыкновенная развитость трехлетнего Саши, взрослая рассудительность, смелость, с какой он шел ко всем и отвечал на все вопросы, вызывали на ласково прищуренных калмыцких глазах бабушки слезы умиления. А когда она однажды, зайдя в комнату, увидела, что Саша лежит на разостланной по полу газете и читает ее, она, не веря глазам своим, и ушам, долго стояла на пороге. Вечером, когда вернулся Василий со службы, шепотом, точно великий секрет, сообщила ему это, и он, конечно же, не поверил. Но когда утром сам дал Саше газету, тот преспокойно прочел ему все, что дядя просил.
— Да-а, — теребя ус, озадаченно протянул Василий Николаевич, — вот оно, что значит, ежели грамотные родители. — И, задумчиво помолчав, обнял Сашу, растроганно сказал: — Спасибо, дружок. И дай бог, чтобы у тебя была не такая судьба, как у твоего деда и дяди. Да, Мария Александровна, не те времена. Нет, я одобряю его новую должность. Кто ж, как не он, должен помочь детям бедняков?
Переехали Ульяновы в Симбирск осенью 1869 года, когда Саше не было и четырех лет (родился он в Нижнем Новгороде 31 марта 1866 года).
Симбирск по сравнению с Нижним показался Марии Александровне просто большой деревней. Место жительства было тоже выбрано не совсем удачно: Стрелецкая улица, в конце которой стоял дом, упиралась в площадь с тюрьмой. Главным фасадом тюрьма выходила на Старый венец — так назывался высокий берег Волги. («Новый венец» был в центре города.) Здесь стояло несколько скамеек, засыпанных шелухой подсолнечников и головами воблы.
Но, несмотря на тесноту флигеля, на серость города, на неприятное соседство тюрьмы и сотни других больших и маленьких неудобств, настроение у Ульяновых было приподнятое. Илья Николаевич весь ушел в новую работу. Мария Александровна во всем поддерживала его, помогала ему, ограждала от забот по устройству. Наталья Ивановна Ауновская, жена учителя, знакомого по Нижнему Новгороду, видя, какое унылое впечатление произвел Симбирск на Ульяновых, говорила:
— Это он осенью такой невзрачный. А весной, когда зацветут сады, вы не узнаете города. И с жильем все к весне устроится: хозяин честным словом заверил, что освободит для вас второй этаж дома.
После беспросветных, неделю моросивших дождей выдалась, наконец, солнечная погода. Из заволжских далей потянул теплый ветер, в воздухе заблестели принесенные бог весть откуда серебристые паутинки. По вечерам над Волгой слышалось хватающее за душу курлыканье журавлей. В лучах солнца и Волга стала приветливее, и город красивее, и даже маленький флигель просторнее.
В один из таких дней Илья Николаевич поехал по губернии посмотреть сельские школы.
По отчетам Илье Николаевичу было ясно: сельские школы влачат жалкое существование. Но то, что он увидел, превзошло все самые худшие предположения. В первой деревне, где по отчетам значилась школа, растерянный староста, истово кланяясь, чтобы не глядеть в глаза, объяснял, что ребятишек-де, верно, собирался писарь грамоте обучать, да все вот ему, значит, некогда. Илья Николаевич зашел к писарю, но тот недавно вернулся с ярмарки, и попытки разбудить его ни к чему не привели. В другом селе школа помещалась в церковной караулке. У Ильи Николаевича полегчало на душе, когда он услышал, что ребята учатся. Но оказалось, что и эта школа — одно только название: в маленькой церковной караулке сидели три посиневших от холода мальчика, похожих больше на арестантов, чем на школьников. Илья Николаевич глянул на порванные пиджаки с чужого плеча, на засученные по колени штанишки, на босые, черные от грязи ноги, и сердце больно сжалось: тоскливыми, голодными глазами этих мальчишек глядело на него собственное сиротское детство.
В следующем селе школа помещалась при волостном правлении. Темно, сыро, угарно. Учитель, худой семинарист, одет в какое-то невообразимое тряпье, на ногах — белые валенки. Они старые, дырявые, и из дыр торчит грязная солома.
— От старшины только и слов, — как-то равнодушно жалуется учитель, не стесняясь присутствием учеников: — «Вы ничтожество, мелкота. Ваше дело — сидеть смирно и ничего не просить. А будете шуметь, лезть всюду — выгоним!»