— Помощи ждать нам неоткуда, одна надежда на Бога да на величайшее самоотвержение войск, нами предводимых!
— Какие бы беды впереди ни грозили нам, — отвечали растроганные словами фельдмаршала генералы, — какие бы несчастья ни обрушились, войска вынесут все, не посрамят русского имени; а если не суждено им будет одолеть, они лягут со славою!
Чтобы скрыть от войска тревожное состояние духа и казаться как можно спокойнее, Суворов приказывал подавать себе шкатулку с орденами и другими знаками отличия; раскладывал их перед собой, любовался ими, приговаривая: «Вот это за Очаков! Это за Прагу» и т. д.
Провидение, однако, хранило своего избранника: Суворову не только удалось проложить себе дорогу, но и разбить наголову французский десятитысячный отряд под начальством Массены. Поражение французов было настолько тяжелое, что они в паническом страхе бежали с поля битвы, оставив нам весь свой лагерь. Русские свободно двигались теперь к Гларису, где солдаты, после целого ряда испытаний и лишений, получили, наконец, возможность подкрепить свои силы пшеничными сухарями и сыром.
Совершив еще один очень трудный переход через горный кряж, армия Суворова соединилась, наконец, с остатками корпуса Корсакова и расположилась бивуаком в долине между реками Иллером и Лером.
Отсюда славный герой писал императору Павлу:
«Подвиги русских на суше и на море надлежало увенчать подвигами на громадах недоступных гор. Оставляя за собою в Италии славу избавителей и сожаление освобожденных нами народов, мы перешли цепи швейцарских горных стремнин. В сем царстве ужаса на каждом шагу зияли окрест нас пропасти, как отверстые могилы. Мрачные ночи, беспрерывные громы, дожди, туманы, при шуме водопадов, свергающих с вершины гор огромные льдины и камни. С.-Готард — колосс, ниже вершины коего носятся тучи, — все было преодолено нами, и в недоступных местах не устоял перед нами неприятель... Русские перешли снежную вершину Бинтнера, утопая в грязи, под брызгами водопадов, уносивших людей и лошадей в бездны... Слов недостает на изображение ужасов, виденных нами, среди коих хранила нас десница Провидения».
«Всюду и всегда побеждали вы врагов, — писал в ответ Суворову государь, — и вам не доставало одной славы — победить природу. Ставя вас на высшую степень почестей, уверен, что возвожу на нее первого полководца нашего и всех веков».
Пожаловав героя званием генералиссимуса, Павел I тогда же повелел воздвигнуть ему памятник в Петербурге. Вместе с тем военной коллегии было повелено списываться с Суворовым не «указами», а «сообщениями». Вместе с этим государь решил разойтись с коварными союзниками. Войска Суворова должны были возвратиться в Россию.
Так кончился этот героический поход Суворова, поставивший имя его на недосягаемую высоту славы и величия. Не взирая, что герой «не достиг той цели, которая имелась в виду при его отправлении на театр войны, но он достиг кое-чего даже большего. Обстоятельства так сложились, что он должен был погибнуть вместе со всею русскою армией; а между тем, он спас ее при обстоятельствах совершенно безнадежных, — спас именно, как армию непобедимую во все время этой беспримерно-бедственной и беспримерно же славной кампании!.. Это — венец его военного дарования, блестящее подтверждение всей его военной теории» [10].
Почти через сто лет, в 1898 году, Суворову поставлен в Швейцарии памятник.
За свое вероломство австрийцы были жестоко наказаны: не прошло и года после описанных событий, как французы окончательно разбили Австрию, которая сразу лишилась всех завоеваний великого Суворова.
ВОЗВРАЩЕНИЕ НА РОДИНУ, БОЛЕЗНЬ, ОПАЛА И СМЕРТЬ.
Медленно возвращался Суворов в Россию. Его задерживали на пути дипломатические переговоры с союзниками, которые хотели снова вернуть героя на поле битв. Но все эти предположения и планы не привели ни к чему, они задерживали лишь героя, стремившегося на родину. Особенно продолжительно было пребывание Суворова в Праге (в Богемии). Здесь провел он рождественские праздники. Как бы предчувствуя близкий свой конец, великий старец особенно шумно и весело провел эти последние в своей жизни святки. Каждый день дом его наполнялся множеством гостей, которые, заражаясь шутками и причудами хозяина, веселились до упаду.
Курфирст Саксонский прислал в Прагу своего живописца, чтобы снять с Суворова портрет для Дрезденской галлереи.
— Ваша кисть, — сказал живописцу Суворов, — изобразит черты лица моего: они видимы, но внутренний человек во мне скрыт. Я должен сказать вам, что я лил кровь ручьями. Трепещу, но люблю моего ближнего; в жизнь мою никого не сделал я несчастным, не подписал ни одного смертного приговора, не раздавил моею рукою ни одного насекомого; бывал мал, бывал и велик.
Эти слова прекрасно характеризуют нам Суворова, как военного героя, в котором не было и тени жестокости.
В Праге же генералиссимус сдал Розенбергу начальство над войсками. Трогательно прощался Суворов с своими чудо-богатырями. Они как будто чувствовали, что видят своего кумира в последний раз. «Старые, седые солдаты, сподвижники славных дел великого полководца, рыдали, как дети, целуя полы мундира того, кого они привыкли считать своим отцом». Больше, чем когда-либо, удручали теперь Александра Васильевича душевные муки от горького сознания, что его последний поход, стоивший таких лишений и жертв, окончился так неожиданно.
В начале января 1800 года оставил Суворов Прагу. Предшествовавшие труды и душевные муки сломили, наконец, могучую натуру героя: перед Краковым он почувствовал себя уже настолько нехорошо, что принужден был остановиться в этом городе на несколько дней с тем, чтобы отдохнуть. В Кобрине Суворов слег окончательно.
Весть о болезни полководца быстро долетела до Петербурга. Государь прислал к нему своего лейб-медика, но больной не хотел принимать никаких лекарств. «Мне надобны деревенская изба, молитва, баня, кашица да квас», — говорил он, когда ему предлагали серьёзно заняться лечением. Болезнь свою называл он фликтеной. Она выражалась тем, что все тело больного, с головы до ног, было покрыто сыпью и нарывами, руки и ноги пухли.
Курьер за курьером летели из Петербурга, привозя больному известия о царских милостях. „Вот это вылечит меня лучше, чем Иван Иванович Вейкарт!“ — говорил Суворов.
К концу великого поста больной почувствовал себя лучше. Он мог ходить теперь каждый день в церковь, разумеется, в сопровождении врача, петь на клиросе, читать Апостол, класть земные поклоны. Погода стояла еще холодная; следуя всегдашней своей привычке, Суворов выходил налегке, а на все увещевания доктора одеваться потеплее возражал:
— Я солдат!
— Вы генералиссимус! — замечал ему доктор.
— Так, да солдат-то с меня пример должен брать.
Светлое Христово Воскресение встретил Суворов в Риге, куда доехал с большим трудом. Здесь силы снова оставили больного, и он мог двигаться лишь с большим трудом. Единственным утешением для него теперь была мысль, что он скоро будет в Петербурге, куда он стремился всей душой. «Дайте, дайте мне только увидеть государя!»говорил он, когда ему рассказывали, с каким нетерпением ждут его в столице.
Император, между тем, придумывал ему почести одну торжественней другой: для пребывания Суворова готовились комнаты в Зимнем дворце; в Гатчине его должен был встретить флигель-адъютант с письмом от государя; придворные кареты должны были выехать в Нарву. Войскам приказано было выстроиться шпалерами по обеим сторонам улицы и далеко за заставою столицы. Они должны были встретить генералиссимуса барабанным боем, криками „ура“, пушечною пальбою, при колокольном звоне. Вечером была назначена иллюминация всей столицы.