Иные из окружения Филиппа слишком нарочито подражали фиванцам (что, впрочем, не умаляло их бойцовских качеств): надушенные, облаченные в роскошные ткани, украсив драгоценностями волосатые руки и груди, они так ухаживали за своими бородами, как обычно женщины ухаживают за волосами, и, не стесняясь, ходили при всех в обнимку; стороннему наблюдателю эта когорта показалась бы сборищем шутов.
Александр, только что прошедший обучение у Аристотеля и познавший лишь целомудренную любовь, соединившую его нежными узами с Гефестионом, был всем этим крайне шокирован. Сцены пьянства, при которых он присутствовал каждый вечер, не присоединяясь к бражникам, вызывали у него чувство отвращения и сурово осуждались им. Отклоняя домогательства куртизанок в мужском обличий и разбитных вояк, он дожидался, пока вино одурманит всех, чтобы, удалившись в палатку, предаться чтению Гомера и мечтам об Ахилле и Патрокле, Ахилле и Бресииде. Филипп, глядя на этого молчаливого блюстителя нравственности, говорил, пожимая плечами: «Клянусь богами, не пойму, отчего мальчик ходит грустный. Зачем мне в войске второй Антипий?!».
Однако под стенами Перинфа часто происходили стычки – когда осажденные пытались сделать вылазку либо когда македонцы проверяли силу неприятеля. Вскоре после своего приезда Александр смог впервые принять участие в бою. Эта маленькая стычка была так же важна для юноши, как большое сражение. Сражаясь рядом с отцом, он хотел показать ветеранам свою силу и удаль. Военачальники посмеивались над тем, что он не участвует в их грубых развлечениях, и он пытался доказать, что в ратном деле ни в чем не уступает им.
Среди разрушенных укреплений невозможно было сражаться верхом, а только в пешем строю – при помощи копья и меча. Александр ринулся на неприятеля со всей силой, ловкостью, отвагой, разя направо и налево, что вызвало восторг у всех, кто это видел. Казалось, что у него десять рук. Когда потом его спросили, что он тогда почувствовал, юноша ответил: «Не знаю, я в тот момент ни о чем не думал».
Вечером Филипп выказал по отношению к Александру те же чувства, то же внимание, что и тогда, когда увидел его верхом на Буцефале. Он сказал: «Ты мало пьешь. Но, тем не менее, ты достоин быть моим сыном».
Чтобы доставить ему удовольствие, Александр залпом осушил большой кубок вина.
В Перинфе Александр понял, что во время войны царь, сражаясь в течение двух часов, сто других часов проводит, заботясь о снабжении лагеря продовольствием, собирая сведения о противнике. Он должен выслушивать гонцов, управлять службами, сноситься с чужеземными государствами. Александр понял, что властитель может управлять своими владениями прямо из палатки, поставленной в поле, но при условии, что у него хорошо налажены связи и все издалека ощущают его грозную силу. В этом деле Филиппу не было равных. Он знал, что каждый день делает каждый управляющий его провинциями и отправлял им личные приказы при малейшем затруднении. Его регулярно осведомляли о происходящем в Афинах, где Демосфен постоянно призывал своих сограждан к войне, и дошел даже до того, что советовал заключить союз с их вечным врагом – Персией – против Македонии.
Когда Демосфен заявлял: «Не думайте, афиняне, что подданные Филиппа радуются тому, что радует его самого. Совсем наоборот – он стремится к славе, они же – к своей безопасности. В то время как он старается достичь цели, пренебрегая опасностью, они не хотят, чтобы их отрывали от дома, детей, родителей и жен…»; и когда он утверждал: «Не только в стане союзников Филиппа, которых он подозревает в измене, царит недовольство, но и в его собственном царстве нет единства и согласия, о котором столько говорят», – то он был не так уж далек от истины, и Филипп это знал. Довольно неприятные новости доходили до него даже из Македонии, где он прославился благодаря своим прошлым заслугам. Он правил страной уже девятнадцать лет, однако одиннадцать лет непрерывных – пусть даже и победоносных – войн не могли не утомить даже победителей. Филипп понимал, что в представлении своих подданных он, должно быть, превратился в далекий призрак, требующий себе все новых и новых воинов, которые никогда не возвращаются назад; он понимал, что нужно вернуться в Пеллу, чтобы в течение нескольких месяцев приструнить недовольный народ, успокоить его, а кое-кого и покарать. Но он не мог решиться отступить от Перинфа и следующего за ним Византия, не взяв их, потому что тем самым он признал бы свою первую неудачу. Нужен был кто-то, кто представлял бы некоторое время его власть в Пелле. А кто мог сделать это лучше, чем наследник престола, если, конечно, он был к тому способен? Вскоре Александр понял, зачем вызвал его Филипп. Пока Александр был в войсках, отец постоянно держал его подле себя, когда исполнял царские обязанности и, чтобы испытать его, все время спрашивал: «Как бы ты поступил в этом случае? Что, по-твоему, нужно сделать?».
И всякий раз Александр поражал его здравомыслием и зрелостью суждений. Филипп решил, что не стоит больше ждать, чтобы применить способности своего отпрыска, и через несколько недель отправил его обратно в Македонию, наделив полномочиями регента.
Возвращение Александра было пышно обставлено: слух о его отваге опережал его, и к миссии своей он отнесся весьма ответственно. Он расположился во дворце, из которого выходил всегда в сопровождении матери – никогда она столь полно не ощущала себя царицей, как в те месяцы.
Филипп часто глумился над ней при людях; теперь, находясь при сыне, она брала реванш. Черный Клит, руководивший первыми шагами Александра и бывший его первым приятелем в играх, стал начальником его личной охраны. Мы с Аристотелем сделались советниками молодого регента.
С новым правителем люди всегда связывают новые надежды. Македонцы имели все основания полюбить шестнадцатилетнего царевича. Сразу вспомнились предсказания, связанные с его рождением. Хотя никто и не мог проникнуть в глубину тайны, тем не менее, все были уверены, что тайна существует. Всюду – от самых богатых домов до беднейших лавок – говорили об этом. Возникший интерес пробудил старые воспоминания; исходя из услышанного, каждый высказывал свое мнение. В зависимости от отношения к Филиппу, Александра считали то похожим, то совершенно не похожим на него. От дворцовой служанки стало известно, что соперничавшие между собой, но объединявшиеся против Обимпиады наложницы отказывают царю в отцовстве по отношению к юноше. Все это окутывало его покровом тайны.
Во время его краткого регентства Александру представилось два случая укрепить свой авторитет. Вначале прибыло посольство персов, которые вели переговоры с Филиппом по поводу колоний на Геллеспонте. Александр их принял.
К тому времени он уже много думал о Персии, мысль о ее могуществе неотступно преследовала его. Он знал, что персы повсюду искореняют веру в Амона; кроме того, Аристотель, который не мог простить Великому Царю смерти своего благодетеля и шурина, тирана Гермея, воспитал Александра в ненависти к Персии. И, наконец, его вдохновляли идеи Исократа. Если Филиппу не удалось свершить то, что было предписано ему Исократом, если он не смог собрать воедино греческие государства, чтобы направить их силы на разрушение «азиатской империи», то он, Александр, выполнит этот завет и покроет себя славой.
В обращении с персидскими послами молодой царевич проявил себя отменным дипломатом: принял их с роскошью, устроил им пиры и развлечения, окружил их вниманием и, главное, таким уважением, которому никто не смог бы противостоять: основа его в том, чтобы с интересом выслушивать собеседника. Он не столько вел с ними переговоры, сколько высказывал им свое дружеское расположение; он проявил неподдельную любознательность и восхищение в отношении всего, о чем они рассказывали; в мельчайших деталях расспрашивал об устройстве Персидской империи, о ее протяженности, о состоянии дорог, о путях, которым нужно следовать, чтобы попасть из одного города в другой, об организации войска, о состоянии казны и даже лично о самом Артаксерксе и его полководческих качествах. Разузнав о противнике все, что подсказывали Александру его честолюбивые намерения, он внушил послам мысль, что они имеют дело с союзником. Те настолько были восхищены сообразительностью, мудростью и приятными манерами молодого человека, что всем говорили, что сын Филиппа давно уже превзошел своего отца.