Он будет все последующие годы неустанно требовать такого суда над сталинизмом. Суда — внимания. Суда — понимания. Презрев человеческую глупость, бороться с заблуждениями. И когда настанут новые времена, и сойдёт с исторической сцены Советский Союз, и полетят в прошлое новые хорошо забытые старые обличения и проклятия, он скажет с ещё большим основанием и убеждённостью: «Масштабы исторической личности определяются масштабами событий, в которых они играли значительную и даже решающую роль. С этой точки зрения Сталин принадлежит к числу величайших личностей в истории человечества. Если девятнадцатый век можно назвать веком Наполеона и Маркса, то век двадцатый можно с полным правом назвать веком Ленина и Сталина»[29]. В статье «Имя века» (2003) к оценке сталинизма он подойдёт во всеоружии разработанной им за эти годы логической социологии и даст обстоятельный очерк грандиозного социально-исторического явления. Подводя итог, он констатирует: «Сталинизм не потерпел крах, как утверждают нынешние антисталинисты. Он одержал блистательную победу. Он сошёл со сцены истории, исчерпав себя и сыграв свою роль ещё в послевоенные годы. Сошёл осмеянный и осуждённый, но непонятый»[30].
Увы, непонятым будет и понимание сталинизма, которое предложит Зиновьев.
Непонятой будет сама его попытка понять сталинизм.
А пока он приходит к мысли отчаяния: убить Сталина.
Идея фантастическая. Нереальная. Детская. Что под силу одинокому, измотанному душой подростку? Найти оружие? Подготовить боеприпасы? Отследить маршруты вождя? Прорваться через его охрану? И всё это в Москве 1939 года, где каждый шаг на виду, где всё на учёте, всё под бдительным присмотром — соседей, однокурсников, прохожих, милиции, НКВД.
Без помощников не обойтись. Но кому довериться? Борису? Ине? Андрею? Он заговаривал с ними на эту тему, но поддержки не находил. Спасибо, что не донесли! Оставалось лишь угрюмо мечтать о том, чтобы обмотаться взрывчаткой, пристроиться к колонне демонстрантов, идущей ближе всех к Мавзолею, и, оказавшись рядом, броситься к трибуне, подорвать себя и тирана. Бессмысленно и гордо.
«Приведу одну деталь моих умонастроений, которую я запомнил более или менее отчётливо, — вспоминал Зиновьев. — Я не мог уснуть и ушёл пешком в Лефортовский парк (кажется, он тогда назывался парком Московского военного округа), который я очень любил. Ночью при луне парк выглядел как декорации к античной или шекспировской трагедии. Я сам был в состоянии предельного отчаяния и обречённости. Естественно, я обдумывал своё положение как участник и главный герой воображаемой трагедии. Меня мучил не вопрос, быть или не быть, а вопрос, кем быть — богом или червяком? Червяком я быть не хотел и не мог. А стать богом в нашей трясине подлости и пошлости можно было, как я думал, лишь одним путём: разрушить божество и религию нашей житейской трясины»[31].
Ни подвига, ни позора не случилось. Вмешались обстоятельства.
На одном из комсомольских собраний обсуждалась политика партии в деревне. Записные ораторы на разные голоса прославляли мудрость Сталина, говорили о достижениях колхозного строительства, приводили цифры надоев и урожаев. Он слушал всё это с тоской и отрешённостью. Вдруг кто-то предложил выслушать мнение «крестьянского сына» Зиновьева. Что на него нашло, почему он откликнулся на явную провокацию? Должно быть, устал отмалчиваться и копить в себе бунт. Он вышел к трибуне и стал говорить.
Он говорил о родном Пахтино. О его бедах. О новом рабстве. О непосильном труде и его несправедливой оплате. О том, как гибнет деревня. Как опускаются люди. Как бегут в город при первой возможности. А те, что остаются, — воруют, пьянствуют.
Он говорил и видел, как каменеют лица собравшихся, как незримая стена отделяет его от них, возносясь всё выше с каждым новым словом. Зачем, кому он всё это рассказывал? Он понимал, что подписывает себе приговор, но остановиться уже не мог. В мёртвой тишине он вернулся на место. А потом свора сорвалась с цепи. О, изничтожительным словом на факультете владели в совершенстве!
Сквозь дождь со снегом, мрак и холод возвращался он в свой подвал. Мысли мешались, в горле стоял ком. Всё рухнуло в одночасье. Столько усилий, столько трудов! И главное — что впереди? Уже началась сессия. Уже сданы первые зачёты — по математике и физкультуре. Но после этой истерики, после этой коллективной травли о продолжении учёбы можно забыть.