«Фактор понимания» интересен. Драматичен. Насыщен энергией. Язык его лаконичен и выразителен. В нём нет занудности и умствования. Он наполнен не только мыслями, но и эмоциями. Он волнует. Он держит в напряжении. Это интеллектуальная проза высшего качества. Одна из вершин мировой литературы.
Сияющая высота.
Он жил, не обращая внимания на возраст. Преподавал, выступал, писал статьи, редактировал готовящиеся к печати книги, давал интервью. Встречался с братьями, переживал за дочерей, гулял с друзьями. Острил, рисовал шаржи, сочинял «Ибанские хроники». Обдумывал новые темы.
Болезнь подкралась незаметно. Как тать.
Как-то с утра почувствовал себя неуверенно. Что-то нога не хочет слушаться. Пересилил себя, сделал зарядку. Отжался привычные 25 раз. Но состояние не нормализовывалось. Может быть, погода? На дворе мрачный московский январь. Сел работать. Заправил в печатную машинку лист. Но что за беда, не может найти нужные буквы! Он, конечно, не Ольга, особой скоростью печатания не отличается, но тем не менее при надобности всегда с грехом пополам с машинкой справлялся. Справился в конце концов и в этот раз, только уж как-то совсем худо.
А Ольги рядом нет. Она как раз уехала в Мюнхен, где Полина ждала второго ребёнка. Родила под новый год внучку. Лидочку. Ольга хотела помочь. Уезжала, правда, с неохотой. В непривычном для неё беспокойстве. Он всё уговаривал не волноваться за него, мол, не маленький. Хорошо, что скоро вернётся. А то ведь был план, что она задержится месяца на четыре.
Когда Ольга вернулась, он, не придавая особого значения, пожаловался на свои недомогания. Она как-то очень серьёзно ко всему отнеслась. Он даже пожалел, что сказал. Стала настаивать на медицинском обследовании. Не хотелось ему идти к врачам. Только после того, как об этом же заговорил Гусейнов, у которого они гостили и где он никак не мог с первого раза справиться то с чашкой, то с чайной ложкой, поддался.
Терапевт в университетской поликлинике предположила микроинсульт и посоветовала пройти более тщательную проверку. Диагноз, который после небольшой медицинско-бюрократической дьяволиады, измотавшей и оскорбившей их обоих, вынесли врачи, был смертельным. Мультиформная глиобластома. По-русски, рак мозга.
Он точно предвидел это, когда писал свой автопортрет! Или напророчил?
Какая злая игра природы!
Или — месть Бога?
Не о том ли у Тютчева?
Ему определили три месяца. И хотя физические силы уходили стремительно, слабели мышцы, утомлялось внимание, угасал голос, хотя боль нарастала и порой становилась нестерпимой, он в эти три месяца дал десяток интервью, написал-продиктовал несколько статей, до последнего часа редактировал «Фактор понимания».
Он не боялся смерти. Бессмысленно бояться неизбежного.
Он не думал о ней.
Неинтересно!
Он оставался верен своему принципу: «Живи!»
И думал о Жизни.
О дочерях. Об Ольге. О России.
О Европе. О мире.
О Человеке.
«В последние недели он носил плотную шерстяную шапочку, — вспоминает М. Кантор, — облегавшую голову, предохранявшую хоть немного от звуков — даже не особенно громкие звуки отзывались болью. Держался до самого последнего дня потрясающе, как, впрочем, и всегда держался. <…> За неделю до смерти мы сидели в его московской квартире — отец (Карл Кантор. — П. Ф.), Зиновьев, его жена Оля и я; говорили не о нём и не о болезни, говорили о том, что ещё надо сделать. Зиновьев посоветовал мне написать холст — изобразить собачью могилу, яму, вырытую на свалке, куда сбрасывают дохлых собак. Это будет потрясающая картина, сказал он. Братская могила дворняг. Символ России.
Это кто-то ему рассказал, что так обходятся с дохлыми псами; на самом деле их сжигают, облив бензином. Но картину он увидел, словно картина уже была написана, и несколько раз настойчиво провёл руками в воздухе — он любил рисовать. Если бы ему пришло в голову стать не писателем, но художником, он бы несомненно им стал.
В последнем разговоре Зиновьев обозначил актуальной проблемой дегуманизацию европейской культуры. Говорил, что сегодня надо бороться за возрождение европейского гуманизма. Считал, что единственный шанс спасти Россию — возродить европейский гуманизм, забытый Западом»[835].
Об этом он спешил сказать на исходе своих дней. Об этом писал в эссе «Что мы теряем», которое прочли читатели «Литературной газеты» 10 марта 2006 года. В нём Зиновьев говорит с предельной всеотзывчивостью настоящего русского человека, о котором пророчествовал Достоевский в «Пушкинской речи», чьё назначение «стать братом всех людей, всечеловеком»[836], для которого «Европа и удел всего великого арийского племени так же дороги, как и сама Россия, как и удел своей родной земли, потому что наш удел и есть всемирность, и не мечом приобретённая, а силой братского стремления нашего к воссоединению людей»[837]: