С Ладоги повеяло прохладой, Шура, взяв Николая под руку, повела его к Марсову полю.
— По Мойке мы можем дойти до Конюшенной площади, а оттуда по Екатерининскому каналу вернёмся на Невский, — предложила Александра, когда они миновали Марсово поле.
— Я не люблю те места, — вздохнул цесаревич. — Там дедушку убили.
Шура смущённо замолчала, и они пошли вниз по течению Мойки.
Когда они дошли до Зимней канавки, Александра вдруг почувствовала усталость.
— Может, где-нибудь посидим, — предложила она.
— Здесь совсем рядом Зимний дворец, почему бы не отдохнуть там?
— О нет, нет, — запротестовала Александра. — Мне пора домой. Отдохнуть мы можем и в Александровском саду.
Дойдя до острого угла здания Министерства иностранных дел, они пересекли Александровскую площадь и вошли в протянувшийся вдоль Адмиралтейства Александровский сад.
Устало опустившись на первую же скамейку у входа, Шура достала из сумочки два яблока, одно взяла себе, а другое протянула Николаю.
— Спасибо, я не хочу, — поблагодарил он.
— Ну откусите. Маленький кусочек, — настаивала она.
— Но зачем?
— Я вас прошу.
Он подчинился и надкусил яблоко. Она сделала надкус с другой стороны.
— Теперь я засушу его и положу в свой альбом, чтобы навсегда сохранить память о сегодняшней волшебной ночи, — сказала Шура.
— Неужели мы больше никогда не увидимся? — Обеими руками взяв её узкую ладонь, он заглянул в бездонные голубые глаза Александры, но она вдруг поднялась со скамейки и подошла к стоящей у входа в сад статуе Афины Паллады.
— Правда, она хороша? — спросила Шура, любуясь мраморным изваянием.
— Вы ещё прекрасней, — ответил Николай, подходя к Александре.
— Что вы, я такая угловатая. Мама говорит, что где я ни повернусь, я обязательно что-нибудь задену.
— Ненаглядная моя душка, — прошептал наследник цесаревич, трогая губами её маленькое ухо.
— Ах, что вы, ваше императорское высочество, — вскрикнула Шура и бросилась прочь.
Он с трудом нагнал её в самом конце аллеи у статуи Геракла.
— Будьте моей женой! — запыхавшись, проговорил он и прислонился к постаменту.
— Ваше императорское высочество, ведь я вам не пара! — с отчаянием произнесла она. — Я дочь простого генерала.
— А я всего лишь полковник, — расхохотался Николай. В его смехе было что-то детское, наивное, чистое.
Шуре захотелось тут же его поцеловать, и она прижалась к нему. Так, обнявшись, они долго стояли у мраморного Геракла, пока её щека не почувствовала влагу. Николай плакал. Шура своим надушенным платком вытерла его слёзы и крепко поцеловала. Дрожащими руками он стал расстёгивать её платье.
— Эта аллея слишком хорошо просматривается, — сказала Шура, отстраняя его руку. — Идёмте в другое место.
Они свернули в боковую аллею и вышли на небольшую площадку, окружённую густыми деревьями.
— Видите, как тут уютно, — сказала Шура, ложась на скамейку. — Здесь никто нас не увидит.
— А чья это там голова в кустах? — неуверенно спросил Николай, снимая тужурку.
— Не бойтесь, это памятник Пржевальскому. Интересный был человек, между прочим. Я любила слушать его рассказы о странствиях по Центральной Азии. Он часто приходил к моему отцу.
— У вас такие знакомства! — прошептал Николай, обнимая её стан. — Теперь я начинаю верить, что вы когда-нибудь станете министром.
Она хотела возвратиться домой одна, но Николай настоял на том, что проводит её. Через Мариинскую площадь они вышли на Морскую улицу. В гулкой ночной тиши послышалось цоканье копыт. Их нагнала закрытая коляска и остановилась у соседнего с итальянским посольством дома. Из коляски вышел высокий господин в белом фраке и цилиндре. Николай вздрогнул и укрылся за колонной посольства, привлекая к себе Шуру.
— Спрячьтесь, — зашептал он. — Это Владимир Набоков, известный либерал. Он, кажется, здесь живёт. Я не хочу, чтобы он меня здесь видел.
— Ах, — вздохнула Шура, — как трудно быть царём! Всего надо бояться. У вас ещё меньше свободы, чем у меня, бедный мой Ники!
Шура прильнула к нему, и они, обнявшись, дошли до конца Морской, поднялись на Фонарный мост и по Фонарному переулку вышли на Екатерининский канал.
Когда они переходили мост, ведущий к Среднеподьяческой улице, Ники бросился перед Александрой на колени.
— Богиня! Одно твоё слово, и я брошу всё, и мы уедем в Ниццу, будем любить друг друга, и у нас будут милые дети, много-много детей.