Он всегда произносил эти заклинательные фразы, словно ее нутро должно повиноваться его желаниям.
— Что ты сказал?
Лера потянула его за руку. Непослушные белокурые волосы опять распались.
— Борис, давай переедем ко мне. Не могу я здесь жить. Не могу.
Последнюю фразу она произнесла по слогам, с капризными нотками в голосе. Он и сам понимал: его берлога не подходит не то что для жизни, а даже для редких встреч. А ведь она смогла так все обставить, что даже ее искушенные подруги поверили, что эта мастерская и есть самое богемное и гламурное место и если не для всех жителей Москвы, то для лучшей ее половины точно.
— Ты чего улыбаешься?
— Вспомнил, как твоя Макеева здесь закатывала глаза.
— Кстати, я заметила, как она и на тебя смотрела.
Лера кокетливо поцеловала его в шею.
— Борис, поедем ко мне на обед?
— Нет. Езжай сама. Я немного поработаю.
Он неловко оперся рукой о край стола. Подрамник упал на пол. Стук нарушил хрупкое душевное равновесие. Испорченное настроение вернулось.
Работа была лишь отговоркой. Ничего делать он не будет. После отъезда Леры он достанет с морозилки заготовленную бутылку, отключит телефон и пусть завтра болит голова…
В подтверждение своих намерений, Борис поднял припавший пылью подрамник. В просвете между столом и стеной лежал забытый сверток перетянутый бечевкой.
В тот день в мастерскую он вернулся в самый разгар спора.
Пять картин, его золотой запас, были расставленные словно на аукционе. Но его напугало другое. Вначале, он не придал особого значения вялым рассуждениям о живописи. Сколько Лериных подруг здесь перебывало, он уже и со счета сбился. Все было одно и то же, как по кальке: женщины, с бокалом вина, рассматривали работы, говорили о новых выставках картин, машин, драгоценностей, слегка кокетничали с ним и расходились. Он видел блеск в Лериных глазах. Гордилась им что — ли?
— Лерка, включи мозги! Какой Борис! Ты что! Этой работе лет двести! Ты присмотрись к краскам! Не скажу, что эту картину я уже видела где — то, но мой Артюхов купил в Париже, подобную мазню! Ужасно дорого.
После услышанного, он не стал заходить в мастерскую. Если б девица знала, как она близка к истине.
Вечером он вынул все картины с подрамников и аккуратно перевязал сверток бечевкой. Чем черт не шутит.
Спустя полтора часа, выпив чашку кофе и выкурив сигарету Лера начала собираться домой, таки не решив, когда они встретятся. Приезжать без предупреждения она, по старой привычке, не разрешала. Обычно, старалась дать выходной домработнице. Она еще не придумала, куда спровадить домработницу на ближайшие выходные, как позвонила мать. Разговор был не телефонный и требовал незамедлительного приезда.
Глава 40
В просторном кабинете генерального директора банка с высокими узкими окнами, в которые стучала срывающаяся метель, Акулин был предоставлен сам себе. Он медленно пил коньяк, впервые не чувствуя никакого вкуса. Вкус у коньяка, судя по бутылке, обязательно должен был быть. Какая — то смутная мысль, очень не приятная, как дохлая рыба, стала медленно сплывать из глубины его сознания.
Он догадался сразу обо всем, как в те далекие девяностые годы, когда за его спиной пытались разорить и пустить с молотка огромный градообразующий завод и лишить почти весь город рабочих мест, а значит и зарплаты. Тогда, за тем беспределом стояли алчные, но совершенно чужие ему люди. И он для Иверзева был чужим, просто более удачным конкурентом и только. Как говориться — ничего личного.
Завод он тогда отстоял. Чего это стоило — не знал никто. Да, что толку теперь вспоминать. Главное — выстоял.
Стрельников только начал разговор, как он предугадал фамилию доморощенного иуды. От этой догадки Акулин сразу осунулся. И в кабинете уже сидел не всесильный Акулин, а мгновенно состарившийся, уставший не молодой человек. Но замешательство длилось долю секунды. Акулин провел рукой по лбу, блеснув дорогим перстнем, и лицо приобрело обычную жесткость.
Говоров постучал в дверь, опоздав почти на час, в тот момент, когда Стрельников в очередной раз набрал его номер.
— Ну как?
— Пока все тихо. Красников дома. Пьет.
— Как вы вышли на заказчика?
Голос Акулина звучал неправдоподобно спокойно. Он справился с собой и теперь его бульдожье лицо с осунувшимися щеками, напоминало застывшую театральную маску.