— А вдруг выйдет какая-нибудь путаница?
— Ну, уж это мое дело! Позаботься только о том, чтобы у тебя с Ликэ все шло гладко.
На рассвете Гицэ уже снова спал в своей постели. Ему снилось, что удалось поймать Ликэ и Пинтя вынимает у него из пояса надпиленные золотые. Лежа рядом, Ана удерживала дыхание, чтобы не разбудить мужа от сладкого сна.
Проснувшись на другой день, Гицэ ощутил беспокойство. Он хорошо понял, что произошло ночью, но теперь это казалось сном, и ему не хотелось верить, что все так и было в действительности. Осознав свой поступок до конца, он начал его стыдиться. Страх, овладевший им, подсказывал ему, что рано или поздно он все равно себя выдаст и тогда не только испортит все дело, но и подвергнется опасности.
«Мне никак с этим не справиться, — размышлял он. — Нет у меня смелости, нет, как Пинтя говорят, нужной для этого ловкости». Поэтому на вопрос Аны, удалось ли ему ночью все устроить, ответил, что все в порядке. Отвечая так, Гицэ говорил вполне искренне, но Ана обиделась: ей хотелось услышать больше, она считала, что имеет право знать все подробности, и не могла простить Гицэ его недоверия.
— Так разговаривают только с чужим человеком, с ребенком или со слугой, которому платят жалованье, — сказала она с укором. И она была права.
На другой день Ликэ снова появился в корчме, и Гицэ растерялся, не зная, как себя держать с ним. Первый раз в жизни ему было стыдно смотреть Ликэ в глаза: ему казалось, что сам он хуже, подлее Ликэ, и он боялся его мести в десять раз больше, чем прежде. Ликэ же был весел, как никогда, — душа-человек.
Уж так господь бог устроил, что дети хотят во всем походить на взрослых. И сын Гицэ, маленький Петришор, во что бы то ни стало хотел иметь такой же хлыст, как у дяди Ликэ, раз уж нельзя завладеть тем, который принадлежит дяде. Чтобы исполнить желание сына, Ана взяла кудель и начала плести кнут.
— Что это будет? — спросил Ликэ. — Кнут для богатыря Петришора? Нет, уж лучше поручи-ка это дело мне. Ну, дай бог удачи! Держи за конец, уж я-то сплету хлыст на славу.
Ана осталась сидеть на скамейке, придерживая кончик кудели, а Ликэ стал перед ней и, разделив кудель на восемь прядей, принялся их плести. Он делал это так, как Ане никогда еще не доводилось видеть; она следила за его пальцами, сжимавшими кудель, как ловко они перекручивали пряди, как искусно переплетали их одну с другой. Ана не отрывала глаз от этих белых рук с тонкими длинными пальцами, никогда не прикасавшихся к лопате или к рукоятке плуга и знавших только легкий хлыст да конскую уздечку.
Она смотрела на белую, как лепесток цветка, рубашку Ликэ, на чисто выбритое лицо, длинные усы и зеленоватые, сейчас такие оживленные глаза; слушала веселые слова, сыпавшиеся из его уст. Слушая и наблюдая, она вспоминала того холодного, сурового с виду человека, на которого с детским изумлением глядела, когда он впервые появился на Счастливой мельнице. Вспоминала молчаливого гостя, которого считала когда-то таким злым и опасным и который теперь развлекает ее и вместе с ней радуется восторгу Петришора.
Пока Ана смотрела, слушала и думала, даже как-то против воли, думала о том, что было и что стало, — хлыст, сплетенный теперь И) четырех прядей, становился все длиннее.
— Хорошо получится! — сказала Ана.
— Может ли быть иначе, — ответил Ликэ вполголоса, — когда такая красивая женщина держит кудель? Я был бы не прочь, — прибавил он немного погодя, — если бы кудель растянулась длиной с великий пост.
Ана смутилась и хотела передать кудель стоявшей в нескольких шагах Уце, но та сделала вид, что не поняла ее движения, заговорила с ребенком.
После этого Ликэ сразу стал молчаливее, делал пряди тоньше, заплетал их быстрее, и вскоре Ана опять увидела перед собой прежнего человека с холодным, суровым лицом.
— Осталось немного, — сказал он. — Сейчас кончу. А рукоятку сделаю потом сам.
Слова эти рассердили Ану. Она была веселого нрава, любила видеть вокруг себя оживленные лица, и ей было особенно досадно, что она сама его огорчила.
И вот теперь Ана старалась вернуть Ликэ прежнее настроение и чуть не плакала, видя, что ей это не удается. Она улыбалась ему, заглядывала в глаза, на все лады старалась показать, что радуется его словам, а когда он, окончив свою работу, отправился искать подходящую ветку орешника, чтобы сделать рукоятку,
Ана взяла ребенка за руку и весело сказала:
— Пойдем и мы помогать дяде Ликэ.
Гицэ в это время не было дома, он уходил по своим делам. Когда он вернулся, Сэмэдэу сидел за столом под навесом и кончиком ножа вырезал узоры на уже готовой рукоятке; Ана же стояла за его спиной и смотрела, как он работает, при этом правой рукой она опиралась на стол, а левую положила на плечо Ликэ.
Гицэ на мгновение оцепенел, потом поспешно отошел прочь, чувствуя, что не в силах на это смотреть.
— Нет, — твердил он себе, — уж этого-то я никогда не боялся, не буду бояться и теперь.
И в самом деле, у него не было оснований для опасений, хотя внутри у него все кипело. Гицэ вдруг вспомнил слова Ликэ о его слабости к одной женщине, понял его намерения и глубоко взволновался при мысли, что Ликэ считает это возможным. И как раз именно Ана своей детской наивностью подкрепляла уверенность Ликэ. Поэтому у Гицэ вовсе не было желания вдумываться в это, и через полчаса, оставшись наедине с Ликэ, он был с ним более радушен, чем обычно.
Предчувствие не обмануло Пинтю. На этот раз Ликэ принес Гицэ четыре крупных ассигнации и, положив их на стол, сказал:
— Пополам! Сколько тебе, столько и мне. Но будь с ними особенно осторожен, на них есть метки.
Некоторое время Гицэ смотрел на бумажки и на метки, которые уже были ему знакомы.
— Понятно, Ликэ, — сказал он. — Ты просишь всего пятьдесят процентов, остальные пятьдесят пойдут мне на расходы. Но все-таки я советую тебе поручить это кому-нибудь другому. Разве ты не боишься, что я могу взять деньги, пойти с ними в суд и заявить, что получил их от тебя? Право, лучше бы ты поостерегся и оставил меня в покое.
— Собираясь так сделать, ты не стал бы меня об этом предупреждать, — возразил Ликэ. — Может быть, тебе это и приходило в голову, но я считаю, что ты достаточно умен для того, чтобы понять, какие от этого могут быть последствия. Знаю я и то, что ты любишь деньги.
Гицэ сам знал, что любит деньги, но именно поэтому ему не хотелось слышать это от других. Он взял ассигнации, спрятал их в ящик, потом выбрал пачку бумажек помельче и отдал Ликэ его долю. Пересчитывая деньги, Гицэ не переставал повторять про себя: «Докажу тебе, что я вовсе не так падок на деньги, как ты думаешь».
И действительно, Гицэ поджидал лишь ночи, чтобы отправиться в Инеу.
Однако вечером Сэмэдэу снова вернулся на Счастливую мельницу и, не желая давать корчмарю передышки, вручил ему еще десять бумажек.
— Если у тебя дома нет мелких денег, — сказал он, — поезжай завтра в Арад и разменяй.
— Как будто еще осталось, — ответил Гицэ, отдавая почти все имевшиеся у него мелкие деньги.
И только возвращаясь из Инеу, Гицэ понял, что Ликэ прав. Он отдал Пинте четырнадцать крупных ассигнаций, но так и не сказал, что половина денег принадлежит ему. Наоборот, он настаивал: пусть жандарм обменяет всю сумму полностью, чтобы Ликэ не мог ни в чем усомниться. Много раз слова-признания вертелись у него на языке, но он твердил про себя: «Что толку, если Пинтя узнает еще и это?» Возвращаясь на Счастливую мельницу, он решил, что скажет об этом в следующий раз.
В следующий раз? Ну разумеется! Но вскоре Гицэ убедился, что никогда не сможет сказать Пинте всю правду. И чем больше он в этом убеждался, тем больше старался избегать Пинти.