1869
ВЗГЛЯНЕШЬ В ЗЕРКАЛО МОРСКОЕ…
Перевод И. Гуровой
Взглянешь в зеркало морское —
В нем видны
Берег, небо золотое,
Серп луны.
Вслед бегущим волнам стоны
Шлет Эол;
В камышах шуршащих — звоны
Баркаролл.
Если б ты вдруг очутился
Там, на дне,
Если б в горькой заблудился
Глубине,
В этой бездне, жадно ждущей,
Наконец
Ты постиг бы, что живущий
Ты — мертвец.
Бледных уст моих улыбки
Видишь ты,
А в очах ты видишь зыбкий
Мир мечты.
Теплый ветер, с водной шири
Прилетев,
Отдает печальной лире
Свой напев.
Если в душу мне, как в море,
Бросишь взгляд,
Океан увидишь горя,
Черный ад,
И поймешь, что груз тяжелый —
Жизнь моя.
Смерть в душе и смех веселый —
Это я.
1869
ВЕНЕРА И МАДОННА
Перевод А. Ахматовой
Идеал, навек погибший в бездне сгинувшего мира,
Мира, мыслившего песней, говорившего в стихах,
О, тебя я вижу, слышу, мысль твоя звучит, как лира,
И поет она о небе, рае, звездах и богах.
О Венера, мрамор теплый, очи, блещущие тайной,
Руки нежные — их создал юный царственный поэт.
Ты была обожествленьем красоты необычайной,
Красоты, что и сегодня излучает яркий свет.
Рафаэль, в мечтах паривший над луной и облаками,
Тот, кто сердцем возносился к нескончаемой весне,
На тебя взглянув, увидел светлый рай с его садами
И тебя средь херувимов в запредельной тишине.
На пустом холсте художник создал лик богини света,
В звездном венчике с улыбкой девственной и неземной,
Дивный лик, сиянья полный, херувим и дева эта,
Дева — ангелов прообраз лучезарною красой;
Так и я, плененный ночью волшебства и вдохновенья,
Превратил твой лик бездушный, твой жестокий злобный лик,
В образ ангелоподобный, в ласку светлого мгновенья,
Чтобы в жизни опустелой счастья нежный луч возник.
Опьяненью предаваясь, ты больной и бледной стала,
От укусов злых порока рот поблек и посинел,
Но набросил на блудницу я искусства покрывало,
И мгновенно тусклый образ, как безгрешный, заблестел.
Отдал я тебе богатство — луч, струящий свет волшебный
Вкруг чела непостижимой херувимской красоты,
Превратил в святую беса, пьяный хохот — в гимн хвалебный,
И уже не взглядом наглым — звездным оком смотришь ты.
Но теперь покров спадает, от мечтаний пробуждая,
Разбудил меня, о демон, губ твоих смертельный лед.
Я гляжу на облик страшный, и любовь моя простая
Учит мудро равнодушью и к презрению зовет.
Ты бесстыдная вакханка, ты коварно завладела
Миртом свежим и душистым осиянного венца
Девы, благостно прекрасной, чистой и душой и телом,
А сама ты — сладострастье, исступленье без конца.
Рафаэль когда-то создал лик Мадонны вдохновенной,
На венце которой вечно звезды яркие горят, —
Так и я обожествляю образ женщины презренной,
Сердце чье — мертвящий холод, а душа — палящий яд.
О дитя мое, ты плачешь с горькой нежностью во взоре —
Это сердце можешь снова ты заставить полюбить.
Я гляжу в глаза большие и бездонные, как море,
Руки я твои целую и молю меня простить.
Вытри слезы! Обвиненье тяжким и напрасным было.
Если даже ты и демон, обесславленный молвой,
То любовь тебя в святую, в ангела преобразила.
Я люблю тебя, мой демон с белокурой головой.
1870
ЭПИГОНЫ
Перевод Г. Вейнберга и Н. Энтлиса
В золотые дни румынских дорогих душе творений
Погружаюсь я, как в море безмятежных сновидений.
И вокруг меня как будто бродит нежная весна;
Словно яркой звездной ночи зачарован я картиной:
Днем — сияющим в три солнца, рощей — с трелью соловьиной,
С родником глубоких мыслей, с песнью, вольной, как волна.
Вижу тех, кто мед сотовый превращал в слова и звуки;
Цикиндял[18] велеречивый, Мумуляну[19] — голос муки,
Прале[20] — странная натура, тихий грустный Даниил[21],
Вэкэреску[22], певший юность и огонь любви весенней,
Кантемир[23] — защитник страстный разума и просвещенья,
Бельдиман[24], кто о сраженьях зычным голосом трубил.
Лира нежная — Сихляну[25], Донич[26] с мудрыми строками,
Кто за длинными ушами, за ветвистыми рогами
Прятал истину, животных смелой мыслью наделив.
Где же вол его разумный, где же дипломат-лисица?
Все ушли в тот край, откуда им назад не возвратиться,
С ними Панн[27], Пепели крестник, как пословица, сметлив.
Элиад[28], что из пророчеств, дивных снов, седых сказаний,
Древних вымыслов библейских свил клубок своих созданий,
Где из мифов смотрит правда, сфинкс глубокий смысл таит.
Он — утес средь гроз и бури, каждый миг готовый к схватке:
И теперь пред взором мира неразгаданной загадкой,
Тучам ересей не сдавшись, величаво он стоит.
Боллиак[29] писал, как жили в угнетенье крепостные,
Кырлова[30] сзывал отважных под штандарты боевые.
А теперь он привиденья кличет из веков глубин.
И, как Байрон, перенесший ветры странствий и страданий,
Задувал Александреску[31] пламя вечных упований,
Посчитав, что вечность — то же, что печальный год один.
Точно лебедь, умирает дева бледная на ложе,
Та, кто юному поэту всех милей и всех дороже;
Дни весны так были кратки, нынче смерть — ее удел.
Смотрит юноша на деву, горьких слез потоки льются,
А в душе, печали полной, звуки лиры раздаются:
Так свою Болинтиняну[32] песню первую пропел.
вернуться
21
вернуться
22
вернуться
28
вернуться
29
вернуться
30