То она! И он впервые, тихой лаской осененный,
Ей заглядывает в очи, примиренный, умиленный,
И, дыханье испуская, успевает прошептать:
— Наконец-то ты со мною! Я успел тебя познать…
Чтобы сбросить гнет неволи, чтобы дать голодным хлеба,
Я всю жизнь свою боролся против бога, против неба,
Но проклясть меня навечно не сумел всесильный бог,
Благодатною любовью осенен мой смертный вздох!
1873
СИНИЙ ЦВЕТОК
Перевод М. Павловой
«Вновь о звездах ты мечтаешь,
Ради неба и лучей
Обо мне ты забываешь,
О душа души моей!
И спешишь в воображенье
К устью солнечной реки,
Видишь волн морских движенье,
Ассирийские пески.
Пред тобою пирамиды
Вырастают на песке…
Ах, любимый, не ищи ты
Счастья где-то вдалеке».
Так малютка говорила
И, увы, была права.
Но в тот час не оценило
Сердце милые слова!
«Так пойдем же в лес зеленый,
Где подземный плачет ключ,
Где над пропастью бездонной
Виснут скалы в клочьях туч.
Там, в лесных просторах диких,
Убаюканы ручьем,
У цветущей ежевики
Будем мы сидеть вдвоем.
Там, забыв о мыслях тяжких,
Сказку мне расскажешь вновь,
Я же снова на ромашке
Погадаю про любовь.
Разрумянившись от зноя,
Распущу я пряди кос,
Задушу тебя копною
Золотых моих волос.
Только там ты можешь смело
Мои губки целовать,
Ах, кому какое дело —
Ведь под шляпой не видать!
И когда луна под вечер
Осветит лесную тьму,
Ты мои обнимешь плечи
И тебя я обниму.
Мы пройдем тропу лесную
Под покровом темноты,
Будут сладки поцелуи,
Словно тайные цветы.
У крыльца, под грушей белой,
Не разнимем рук и губ —
Ах, кому какое дело,
Что ты дорог мне и люб?»
Поцелуй… И нет малютки!
Я, как прежде, одинок…
Где ты, венчик незабудки?
Где ты, синий мой цветок?
………………………………
Ты ушла. И снова ветер,
Только ветер да тоска…
И так грустно мне на свете
Жить без синего цветка!
1873
СМОТРЮ НА ГОРОД-МУРАВЕЙНИК
Перевод В. Корчагина
Дивясь, по городу идешь, —
На муравейник он похож:
Вдоль стен, в ворота, из ворот
Течет потоками народ,
Мелькают лица на углах,
И спор, и смех — всё впопыхах.
Лишь кое-где, лишь кто-нибудь
Неторопливо держит путь,
Насвистывает свой мотив,
В карманы руки опустив…
Вот впереди большой толпы
С молебном шествуют попы:
Хоругви, ризы, блеск икон,
И надо всем — унылый звон;
В глазах детей и женщин — страх,
Как будто на похоронах;
Толпа бурлива, как река,
Ей тесны улиц берега —
Народ с трудом прошел туда,
Где освящается вода…
Таррам-та-там! — за рядом ряд
Проходит в марше строй солдат:
Ряды сверкающих штыков,
Гул барабанов, гром шагов,
И плещет, ветром взметена,
Знамен развернутых волна.
Таррам-та-там… Стихает гром, —
Солдаты скрылись за углом…
Вот — как дитя, лицом кругла —
С улыбкой девушка прошла;
Носильщик, горбясь, груз пронес;
Скуля, бежит бездомный пес;
Свистит мальчишка-озорник;
На площади слепой старик
Худую руку протянул;
Повсюду — крики, говор, гул…
И заглушен курантов бой
Тысячеустою толпой.
1873
МИФОЛОГИЧЕСКОЕ
Перевод С. Шервинского
Вот из-под сводчатых скал, из горных ворот величавых
Вышел старик Ураган, на плечах облаков погоняя
Молниеносных коней, запряженных в возок громозвучный,
В ветре его борода развевается мглой серебристой.
Волосы спутаны вихрем; венец зубчатый на старце,
Из голубеющих звезд и молнии алой сплетенный.
Гулко хохочет старик, увидя, как горы схватили
Скальные шапки свои и, кланяясь, наземь швыряют.
Шумно хохочет и лес, сердечно приветствуя старца,—
И вековые дубы, и чинары, и древние сосны.
Ропщет лишь море одно, устрашаясь беды, принесенной
Старым владыкой ветров в его опьяненье безумном.
На море гонит он рать, и строй его армии черной
Солнечным прорван багряным лучом. Вереницей тяжелой
Туча за тучей бежит, торопясь, по зеленому небу.
Бороду гладит старик Ураган и несется меж ними
В ветхой повозке своей, грозовыми конями влекомой.
Так расшаталась телега и так расскрипелась, что, мнится,
С вечных сорвется верей весь мир. И сетует солнце:
— Ну и напился старик! Чему ж удивляться — он выпил
Пол-океана, теперь в утробе у старого бродит
Горький напиток морской, — я в этом само виновато.
Я ж океанской водой наполняю до края стаканы
Туч и воду к тому ж озаряю пурпуровым светом.
Но никому невдомек, что он на такое способен!
Пьяница старый теперь разорит, пожалуй, за сутки,
Менее даже, карман страховых румынских компаний! —
Солнце, в щелку меж туч проглянув, язык показало,
Бороду старца щекочет лучом. Улыбается пьяный:
— Чем ты, Пепеля, себя молодишь? Почему не стареешь?
Тысячи лет наблюдаю тебя — все ты молод и молод!
Или румянишься? А? Теперь это можно… Иначе
Мне непонятно, как ты уже тысячи лет все такой же!
— Да замолчи ты, охальник седой! Тебе бы проспаться!
Как я тебя застаю? Венец — набекрень… Хорошо ли?
Ведь разоряешь весь мир своим ты дурацким весельем! —
Ну, а у звезд белокурых правительства тупы — приличных
Ровных шоссе провести не хотят по лазоревой степи.
Перевернулся возок и увяз наш старец в болоте.
В облачной тине чуть-чуть сапоги не оставил! Да, впрочем,
Что ему! Тучи знай топчет и пляшет свой танец чабанский!
Вот одного из ветров за голову хвать — и подбросил.
Тот кувырнулся, а старца вдруг молния-клоп укусила,
Чешется он о стволы, как телок о плетень из ракиты.
Тучи, красны от стыда, убегают, а ветер улегся
Между горами и лесом… Бредет Ураган, помрачневший,
К замку из сумрачных скал, отворяются чудо-ворота
И пропускают его в огромные серые залы.
Вот он снимает венец с головы. На гвоздик повесил,
Блещет корона во тьме, красивая, молнией красной,
Окаменевшей меж туч… И кожух он повесил на печку,
Мокрые снял сапоги, портянки черные тоже, —
Словно две вспаханных нивы пред адским огнем разостлал их,
Чтобы просохли… Снимает кушак, из него высыпает
Горсть золотых в деревянную ложку — огромную, с погреб, —
Черную вовсе от дыма. Потом на туманной перине
Старые кости король растянул и храпит богатырски.
И завывают в ответ в подземных глубинах пещеры.
Даже и гор исполинских подножья, гремя, потрясает
Храп старика-короля. На дворе между тем незаметно
Древний скряга Мороз, с лицом постоянно унылым,
Золото тащит зари в мешках, понашитых из мрака,
Чтобы в рубины его превратить. Понемногу темнеет,
Солнце прильнуло к воде, примиряет морскую тревогу,
Гладит лицо голубое и, в глубь морскую проникнув,
В светлых играет волнах, ласкает лазурные груди
Золотом ярких лучей… Но смотрит оно и на землю…
И подымают цветы головки игривые к солнцу, —
Столько ребячества в них, а в глазах — ненужные слезы…
Солнце глядит и в сады, на аллею цветущую вишен,
В гущу черешен, и в ветви акаций с их запахом нежным.
Девушка ходит в саду, в голубое одетая платье,
Падают вдоль по спине белокурые длинные косы.
В руку ромашку взяла и гадает — совсем Маргарита!
Шепчет: «Любит… Не любит… Любит…» Эх, цветик невинный,
Чуть распустившийся! Ласкова так и красива… но дура:
Видно, любимого ждешь, — знать, писаря из префектуры,
Юношу «с будущим»… Так ли?.. Приходит он с трубкой и курит…
Солнце зашло между тем, а луна ожиревшей наседкой
Синим эфиром небес бредет, за собой оставляя
Следики лап золотых, которые блещут, как звезды.
Сутки проходят, и старец встает и на гору Рарэу
Медленно лезет в рубахе одной, босоногий, без шапки.
Чешет затылок и, морщась, на солнце глядит полусонный.