Узкое пространство не позволяло Христовым воинам атаковать развернутым строем. Пришлось, отбросив копья с флажками, на которых серебрился крест семейства Монфоров, нападать попарно. Самоотверженно отбив три или даже четыре таких наскока, катарские юноши пали, порубанные кривыми дамасскими мечами, вывезенными из сарацинских пустынь.
Так и остались лежать в вековой мягкой, как паутина, пыли, напитав ее холодеющей кровью.
Но тех последних, неимоверно растянувшихся минут, отданных схватке, оказалось достаточно, чтобы Кламен с Югом затерялись в кромешной тьме. Сколько потом ни искала королевская стража, последний след их оборвался в сталактитовом зале «Орган Ахерона», где отверзались зевы бесчисленных галерей. Никто не решился продолжить преследование. Только кучу факелов напрасно пожгли. Даже самые смелые крестоносцы вернулись обратно, не сделав и сотни боязливых шагов. Ходы петляли, раздваивались, сверху капала вода, и многократное эхо пугающе шумело в ушах, мешаясь с отголоском подземных потоков. Соваться, не зная точного плана, было равносильно самоубийству. По всему выходило, что ускользнули альбигойские сокровища из Монфоровых загребущих лап. Богатейшее Тулузское графство присвоил король, сундуки с золотом катары предусмотрительно переправили в замок у испанской границы, и вот теперь стонущий Аид поглотил таинственный ковчег с вырезанной из цельного смарагда волшебной чашей.
Словно проклятие какое тяготело над коленом Симона де Монфора Старшего.
Не токи родственной крови, А волю звезд — небесных судей — В игре той строгой улови И разгадай наследство судеб…
Скверное наследство, дурная кровь. Грубо сколоченным эшафотом обернется однажды трон, на который посягнут потомки неукротимого крестоносца. В месиве истерзанного крючьями мяса, в лютом безумии «квалифицированной казни», принятой при английском дворе, сбудутся пророчества.
Когда Юг и Кламен, спрятав в потайных штольнях свой бесценный груз, вылезли из пещер, то не узнали родимой земли, пропахшей гарью и мертвечиной. Над руинами Монсегюра плыла, качаясь в дымных волнах, беспощадная алебастровая луна. Седой иней опушил колючий бурьян, пустые глазницы смерти слепо таращились из проломов и обрушений. Странная больная мечта о вечной искре, что, меняя бренную оболочку, теряет память о ней, но все же никогда не угасает совсем, уже не витала над грудами закопченных камней. Сама надежда на возрождение была похоронена под исковерканными стенами Солнечного храма. Словно усталая парка, перерезав тончайшую нить, уронила клубок.
Так думал черный от жирной пещерной копоти паж, мечтающий стать трубадуром.
— Все кончено. — Глядя вверх, на озаренную луной и пожарищем крепость, он скорбно преклонил колени. — Мы выполнили обет, брат Кламен, но все кончено для нас и потомков наших. Кроме полынной тоски, отравленной горечью пепелища, нам нечего им передать.
— Ничто не исчезает навечно в подлунном мире, — отрицательно покачал головой мудрый Кламен, искуснейший исцелитель недугов. — Солнце, которое ежедневно всходило тысячи лет, не может погаснуть. Пусть не при нас, пусть через века, но настанет миг нового золотого восхода для отдаленных потомков.
— Они и не вспомнят о нас, — вздохнул златовласый паж, отирая сажу со лба.
— Разве сами мы помним о прожитых жизнях?.. И все ж предначертанное свершится в урочный час.
— Ты так веришь в это, Кламен!
— Веришь… Это не то слово, малыш. Я стремлюсь укрепить дух, чтобы достойно исполнить долг. Долг живых перед мертвыми.
— И это все?
— Ах, это немало, немало… Мне назначено идти на Запад, к барону д'Юссону, приютившему наш караван. Быть может, мы никогда не увидимся, но я не забуду тебя.
— И я тебя никогда не забуду! Мой путь лежит к Пейре Карденалю, певцу Донны Любви.
— Тогда расстанемся, — Кламен заключил маленького Юга в объятия. Они постояли, молча припав друг к другу, и ушли не оглядываясь, каждый своим путем.
Кламена ожидали заботы, связанные с захоронением монсегюрского клада, и полная опасностей жизнь, а красавца пажа — не менее рискованное ученичество на поприще «Веселой науки».
За далью веков нелегко понять, как презрение к мирским соблазнам могло сочетаться с куртуазным служением избранной даме, как ухитрились расцвести и ужиться на одной и той же благодатно удобренной клумбе чертополох аскетизма и благоуханная роза любви. И все же так было. При дворе графа Раймунда благосклонно внимали поучениям чернецов, обличавших чревоугодие, роскошь, и умели наслаждаться изысканными дарами южной кухни, заморскими тканями и золотой чеканной посудой. Совершенные учили смирению, а разодетые в шелк миряне тешили гордыню. Повсюду процветало утонченное искусство танцев, нежно звенели щекочущие чувственность струны. В моду входили привезенные с Востока пряности, кофе, игральные карты. Общество забавлялось соколиной охотой и шахматными представлениями, в которых роль фигур играли живые люди. Сочная земная краса стала объектом всеобщего поклонения. Это о ней слагали свои сладострастные альбы — песни рассвета — подвижники-трубадуры. И пусть прозрачные покровы полунамеков лишь разжигали любовный жар, певцы с неподражаемым тактом умели хранить молчание. Только знойные соловьиные ночи смели поведать о тайных радостях разделенного чувства, и лишь посвященным поверяли свои секреты изощренные наставники «Веселой науки».