— Лейб-Гвардии 2-ой стрелковый Царскосельский! — отчеканил проводник. Распахнул шинель — на груди, под значками и нашивками, виднелся жетон: серебряная Андреевская звезда с наложенным чёрным восьмиугольником, в нём — алый круг с белым вензелем государя Александра Второго.
— Спасибо, солдат, — кивнул папа. — Бог даст, ещё свидимся.
— Бог даст, ваше превосходительство… — отозвался проводник, но голос его, как показалось Фёдору, звучал как-то странно.
Гатчино, Николаевская улица, дом № 10, на перекрестке с Елизаветинской. Двухэтажное кирпичное здание, перед ним — палисадник; широкие полуарчатые окна смотрят почти строго на закат и на восход. Ну углу — изящная башенка, увенчана шпилем. В правой половине на первом этаже — лавка конторских товаров, в левой половине первого и на втором — квартиры.
Феде новое место сразу понравилась. Во-первых, простор, места много. Семь комнат, как-никак: гостиная, папин кабинет, он же его спальня, столовая, мамин boudoir, комната Веры с Надей, комната нянюшки и, наконец, его, Фёдора Солонова, собственная спальня! Ну, и кухня, конечно, с кладовкой. Новомодная ванна с колонкой, откуда прямо лилась горячая вода! Длинный, тёмный и загадочный коридор с поворотом, где сам Бог велел играть в индейцев, хотя, он, Фёдор, конечно же, для этого уже слишком взрослый.
— Мамá, — капризничала Вера, — ну почему я с Nadine, мне надо заниматься, мне нужно место, а Théodore получает целую комнату, хотя он ещё маленький?..
— Потому что, mademoiselle, c’est un garçon, он мальчик! И в одной комнате с Надин им уже неприлично! — мама умела закатывать глаза никак не хуже старшей дочери.
— L'écran peut être mis, ширму можно поставить, мамá!
Однако мамá, вооружённая «новѣйшими извѣстіями касательно воспитанія дѣтей разнаго полу», не сдавалась.
— Ширму, jeune femme, можно был ставить, пока брат ваш был младше. Атеперь всё!..
— Pourquoi pas toi, Vera, dans la chambre avec moi?[2]— искренне расстраивалась добрая Надя, слушая всё это.
— А по-русски вы что же, не можете? — вклинился Федя в разговор сестёр. — Прям как бабушки наши! Или даже прабабушки!..
— Верно! — поддержал его папа. — Мы не во Франции, милейшее моё семейство.
Вера поджала губы и отвернулась, гордо задрав нос.
А вот нянюшке Марье Фоминичне всё нравилось. Особенно кухня, где, как и в ванне, имелся газовый титан с газовой же плитой[3], на которую она дивилась, как на чудо; и её собственная комнатка, где старушка первым делом поставила на полку писанный в Киеве складень.
А во дворе, где поднимались сирень и липы, теснились по старинке дровяные сараи; невдалеке, на Соборной площади, золотились церковные купола; носильщики затаскивали кофры, родители хлопотали и вообще царила та суета, какая только и бывает при переезде на новое место.
Первые недели прошли в сплошных хлопотах. Мама с Марьей Фоминичной «обустраивались», папа пропадал на службе — начальник штаба «Особаго гвардейскаго Туркестанскаго стрѣлковаго полка», не шутка! Да, без приставки «лейб-", но это была «молодая гвардия», как говорил папа, части, показавшие себя в жаре и безводье среднеазиатских походов или на заросших гаоляном сопках Маньчжурии. Сестры, Вера с Надей, побывали в женской гимназии Тальминовой, что на проспекте императора Павла Первого, 14. Вернулись довольные, особенно Вера:
— Папá, ты представляешь, там преподают физику по университетскому курсу! По учебнику Хвольсона[4]!
— Oh mon Dieu! — пугалась мама. — Вера! Mon enfant! Помилуйте, ну зачем же юной барышне из приличной семьи какая-то там физика?!
— Мамá, вы сами нам рассказывали, как вам в пансионе её преподавали!
— En quantité appropriée, mademoiselle, в должных количествах! Не по университетскому же курсу!
— А я справлюсь! — упрямилась Вера. — Надо — дополнительно заниматься стану! Уроки брать!
— Jeune femme! — сердилась мама. — Ваш отец старается, он день и ночь на службе, а вы —
— А я и не собираюсь брать у папá! — задорно отвечала старшая сестра. — Я сама уроки давать буду! Вы же знаете — у меня всё очень хорошо и с языками, и с музыкой, и с математикой, и с…
Это было правдой, нехотя признавал Федя. Вера и впрямь отлично училась, всё давалось ей легко, словно безо всяких усилий; к последнему году гимназии она совершенно свободно говорила по-французски, по-немецки и по-английски; непринуждённо исполняла прелюдии Скрябина[5], прекрасно рисовала, в общем, служила постоянным живым кошмаром для Нади и Федора, которым старшую сестру постоянно ставили в пример.
— Какие ещё уроки! — сердилась мама. — Quel terrible enfant!