Воспитанный на высоких идеях Просвещения, лично соприкоснувшийся с некоторыми декабристами, Венецианов ближе многих своих современников принял к сердцу мысль о народности искусства. Это стало естественной основой истинной современности его творчества, ибо его время характеризовалось, по словам профессора Московского университета Н. Надеждина, «мощным направлением современного гения к народности». Когда-то, в тот знаменательный 1818 год, когда Венецианов оставил для искусства чиновничью службу, Вяземский в письме А. Тургеневу, говоря о «русской краске», которую он стремился придать своей поэме «Первый снег», предложил называть подобное качество художественного произведения «народностью». С той поры термин прочно вошел в литературно-художественный обиход. Содержание его со временем менялось, усложнялось, обретало более отчетливые очертания; шел процесс сближения двух понятий — народности и правды, что Белинский и выразил почти апокрифически: «Если изображение жизни верно, то и народно».
В этих своих исканиях Венецианов чувствовал себя среди собратьев-художников довольно одиноко. Потому-то такой радостью для него стала встреча с народным поэтом Кольцовым. И поэт с такой же готовностью пошел на сближение. Помимо близости творчества, оба они оказались, один в художественном кругу, другой в среде тогдашних литераторов, фигурами необычными, экстраординарными. Один ясно понимал, что создает картины, должные казаться публике «дикими предметами», а Кольцов так говорил о себе: «Что ж делать! Я такой поэт, что на Руси смешнее нет!» Белинский, защищая Кольцова, его непритязательную простоту, негодовал на малую просвещенность публики, которой не довольно сочинений поэта, дабы удостовериться в его таланте; ей надобно, чтобы пиит появлялся перед ее взорами не иначе как «в поэтическом мундире» — с кудрями до плеч, вдохновенным взором или с поэтическим опьянением, некоторым безумием в манерах. Рядом с Кольцовым под защиту Белинского мог стать и невзрачный Венецианов. Оба творили не шумно, не на публику, не напоказ.
Отрадой сердцу была и недолгая дружба со Станкевичем, оборвавшаяся ранней смертью юноши — Станкевич скончался двадцати семи лет от роду в 1840 году. Для Венецианова эта встреча была словно бы реализацией во плоти его идеального представления о человеке. Вот кто сумел с блеском свершить дело своей жизни — «построить в себе человека»! Именно поэтому его имя, имя человека высокообразованного, но почти ничего не написавшего, опубликовавшего всего лишь несколько переводов, стало тем не менее для лучших людей эпохи — Белинского, Герцена, Добролюбова, Аксакова и многих других — символом идеала. Станкевич самой натурою своей рождал в окружающих людях желание приблизиться к нему по нравственной красоте. Он, как Чаадаев, как Лунин, как многие декабристы в изгнании, как Пушкин, принадлежал к тем личностям, на которых держится нравственный уровень эпохи. Все в нем было Венецианову близко до боли, все мило. В его пристрастии к высоким идеалам не было ничего выспреннего или напускного, высокий духовный строй пронизывал все его существо. По словам Добролюбова, он сумел выработать для себя строгие правила, высокие убеждения и жить в согласии с ними: «Нас пленяло в Станкевиче именно это постоянное согласие с самим собою», «гармония его существа с требованиями чистой нравственности». Станкевич был твердо уверен, что человек не может иначе удовлетвориться, как «полным согласием с самим собою, и что искать этого удовлетворения и согласия всякий не только может, но и должен». Путь к этому один — самопознание, самоусовершенствование. Как раз этим путем старался всю жизнь следовать Венецианов.
Уже в поздние тяжкие годы Венецианов, словно подводя итоги, словно утверждаясь в правильности давних своих мыслей, пишет: «Кто привыкнет жить с самим собою, тот вместе приучится жить со всеми, то есть снисходить всем, а через это избавится иметь нужду городскую льстить, следовательно, избавится рабства». Мысли эти близки не только Станкевичу. А. Иванов в недолгую пору восхищения Брюлловым в черновике письма к нему говорит, что «мир с самим собою, а следовательно и с другими» — необходимое нравственное свойство, что как раз отсутствие такового у Брюллова, при всем блеске живописного таланта, не дает ему возможности стать предтечей расцвета русского искусства. В другой черновой записи Иванов высказывает такую мысль: «…только тогда человек совершенно отличается от четвероногих, когда он углубляется в себя, мирится с собою, ему подобными…» И когда Иванов отмечает в натуре Венецианова как раз это качество — то, что «он умеет сойтиться с людьми, с которыми живет», — подобная похвала в устах Иванова обретает особую вескость: он находит в Венецианове качество, которое ценил в художнике-творце превыше многих других.