Помню, как на обратном пути Леша по-хозяйски припрятал плот на берегу на всякий случай. Мне и в голову не шло, что случай этот не за горами и что он касается меня. Через несколько дней я попал под камнепад, сильно побился, и теперь уже с моим телом Леша тащил плот берегом, потом той же дорогой нес меня с ребятами до поселка, откуда уже машиною до больницы в Хороге.
Возможно, и есть альпинисты, спортивная биография которых вышита шелками, но я их не встречал. Никто не знает, собираясь в горы, что его там ждет.
И никто не знает, что его ждет на горе, куда он так стремится. Наш клуб двадцать с лишним лет беда обходила сторонкой. За эти годы смерть не раз ходила вокруг каждого из нас, случалось и Леше смотреть ей в глаза. Но тут уж – кто кого пересмотрит. Каждый такой случай есть поводом задуматься, если не сказать – одуматься. И ни у кого нет права судить тех, кто посчитал, что долго испытывать судьбу не нужно. У Леши была слава и репутация альпиниста расчетливого, надежного и в то же время рискованного, иногда бесшабашно удалого. Как говорила как-то его ученица Шура Рыбина, если шанс перепрыгнуть трещину равен шансу полететь вниз, то Ставницер, конечно же, будет прыгать, а не искать путь безопасный. Но если риск превышает разумный предел, он не пойдет на него никогда. Помимо умения точно оценивать ситуацию и принимать верное решение, что приходит с опытом, у Леши была сильная интуиция, что, как известно, никаким опытом не достичь.
Сразу после экспедиции 1977 года в Горный Бадахшан неожиданно вскрылся давно созревший нарыв: конфликт интересов наших лидеров Вадима Свириденко и Алексея Ставницера. Формально этот конфликт вылился в разбор итогов экспедиции, в которой произошло два несчастных случая. В научной психологии утверждается, что существование в одном коллективе двух лидеров рано или поздно приводит к конфликту. Лешу обвинили в ряде организационных просчетов и вынесли негативное решение.
Леша принял решение уехать работать на Кавказ, как мне показалось, философически – нет худа без добра. К тому вынуждала и семейная проблема – маленького Егора мучила аллергия, врачи рекомендовали сменить городскую среду обитания на чистый воздух. А где его найти, как не в горах? Аспирантурой в сельхозинституте он не сильно дорожил. А его научный руководитель, полагаю, даже вздохнул с облегчением. В его научном сознании не помещалось, как будущий кандидат наук может ездить в солидное учреждение на велосипеде, не носить галстук и пр. Ну и, само собой, Леша полагал, что на Кавказе он сколько захочет, столько и полазит по стенам, потому что горы будут – вот они. А здесь на более-менее приличную стенку нужно из Одессы ехать или на Южный Буг, или в Крым.
Перед самим отъездом он зашел в альпклуб. Я там был единственным штатным работником – и администратор, и кладовщик, и секретарь с исполнительным директором в одном лице. За спиной у Леши болтался тощий абалаковский рюкзак. Он прошелся по коридорам, по комнатам, постоял в мастерской. Не было ни вздохов, ни сожалений. Его прощание с розовым, романтическим периодом альпинизма было без надрыва и патетики. У него не было обиды на прошлое в то время, никогда он не высказывал ее и позже. Обидчивость на сотоварищей, которые приплели к дискуссии о направлениях развития клуба его мнимые и реальные ошибки в восхождениях, ему вообще была не свойственна. Не помню уж деталей, но под конец нашей беседы Леша обмолвился, что едет на Кавказ «с голыми руками», то есть без всякого альпинистского снаряжения. А без него и на Жеваховой горе делать нечего. И тогда я совершил первый и последний свой должностной проступок – открыл кладовку с клубными запасами крючьев, веревок и прочих вещей, сделал широкий жест рукой и ушел, чтобы не смущать его своим присутствием.
Я долго смотрел вслед его крепко скроенной, коренастой фигуре с оттягивающим плечо рюкзаком и думал, что и в клубе вообще, и в моей жизни наступает какой-то новый этап. Если говорить примитивно и просто – без Леши.
Он не то чтобы занимал какую-то должность в клубе, вырабатывал политику решений. Но его инициативность (теперь говорят креативность), его изобретательность и самостоятельность были нравственным камертоном нашего сообщества. Мне вспомнился давний, не имеющий большого значения ни для кого, кроме меня, случай.
Мой очередной день рождения совпал с клубным днем – средою. Я старался подготовить его получше, закрутился в хлопотах и забыл об этой дате. Когда собрание завершилось, все разошлись, мы остались с Алексеем вдвоем. Он достал бутылку «Кальвадоса», почему-то очень модного в те времена, и о дате напомнил. «Отметим?» Я не сразу сообразил, что отметить Леша предлагает не что иное, как мой день рождения. Эта его «незабывчивость», внимание к житейским ситуациям и событиям были не просто чертой характера, а характером. Жизнь в перестроечные восьмидесятые менялась стремительно, так что Леша вернулся совсем не в ту Одессу, которую оставил.