Разговоры в толпе перед стартом:
«— А для каких это целей на Марс отправляют?
— Извините, сейчас один тут говорит: 25 пудов погрузили они одной агитационной литературы и два пуда кокаину».
«Аэлита» писалась, когда ее автор менял Берлин на Москву, она отразила его метания. Одному из первых об окончании работы над романом о «хорошенькой и странной женщине» Толстой сообщил Чуковскому. Чуковского поразил столь крутой поворот — от угасающих помещичьих усадеб к межпланетным перелетам:
«Что с ним случилось, не знаем, он весь внезапно переменился. Переменившись, написал „Аэлиту“; „Аэлита“ в ряду его книг — небывалая и неожиданная книга, книга не о прошлом, но о будущем. В ней не Свиные Овражки, но Марс. Не князь Серпуховский, но буденновец Гусев. И тема в ней не похожа на традиционные темы писателя: восстание пролетариев на Марсе. Словом, „Аэлита“ есть полный отказ Алексея Толстого от того усадебного творчества, которому он служил до сих пор».
Толстой, действительно, больше не возвращался к Свиным Овражкам. Можно предположить, что одна из главных причин его неожиданного обращения к Марсу — стремление создать произведение о современности, обезопасив себя от упреков в недостаточном ее знании.
В самой идее полета на Марс из голодного, неустроенного Питера отразились романтические настроения тех лет. Всерьез обсуждалась, например, идея прорытия канала от Ледовитого океана до Индийского. Для чего? А не для чего — во славу дружбы народов. Так что прочтя объявление инженера Лося, приглашающего желающих прогуляться на соседнюю планету, жители Петрограда не очень-то и удивились.
Но — с другой стороны — записать полет Лося в актив советской власти затруднительно. Не грандиозное, общегосударственное шоу, а рядовое, чуть ли не заурядное событие — ракета стояла в обыкновенном дворе. Такая вот частная инициатива инженера Лося, которого даже типичным представителем революционной интеллигенции не назовешь. На Марс летят совершенно случайные люди.
Из главы «Заброшенный дом»:
«Здесь среди мусора и тряпья Гусев отыскал несколько вещиц из чеканного, тяжелого металла, видимо, золота… Он снял с истлевшей одежды скелета два, соединенных одной цепочкой, больших граненых камня, прозрачных и темных, как ночь. Добыча была не плоха».
Странно, не правда ли, что у Лося в таком предприятии нет не только сподвижников, но и помощников, и он вынужден пригласить с собой в полет малограмотного солдата? Для Лося это бегство от действительности, от тоски по умершей жене, попытка преодолеть душевное смятение, даже разочарованность в жизни. (А с чего бы — в нашей-то буче, боевой, кипучей?) В сумбурной, бессвязной предотлетной речи он верно оценивает себя:
«Не мне первому нужно было лететь. Не я первый должен проникнуть в небесную тайну. Что я найду там? — Забвение самого себя… Нет, товарищи, я — не гениальный строитель, не смельчак, не мечтатель, я — трус, я — беглец…»
В последующих изданиях автор подубрал пессимистические настроения своего героя, но все-таки Лось решительно не похож на звездных капитанов, напоминающих по бездуховности металлический памятник Юрию Гагарину. Правда, подобные монументы повалили в нашу фантастику позднее, но и начинать эпопею освоения космоса героическим советским народом с каких-то неврастеников не полагалось бы, чего опять-таки не оставила без внимания критика двадцатых-тридцатых годов. Комментаторы настоятельно хотели бы видеть в книге иных героев.