Востром отвечал: «Так Питер повеял на тебя холодом, Лелюша. Помню, что на меня он производил такое же впечатление. Но только потом к нему привыкаешь: не требуешь от него неги, ласки, прелестей, каких он не может дать, и начинаешь ценить другое: чистоту, комфорт, величие…»{78}
В Петербурге Толстой подал заявление сразу в четыре института: Горный, Институт гражданских инженеров, Технологический и Лесной, а для того чтобы лучше подготовиться, весь июль занимался в частной школе профессора Петербургского электротехнического института Савелия Тимофеевича Войтинского.
Вступительные экзамены он держал в Горный и Технологический, принят был в Технологический институт на механическое отделение. Однако студент из Толстого получился неважный. О том, как он учился, Алексей Николаевич позднее рассказывал своему сыну Никите:
«У нас был профессор математики, необыкновенно шикарный мужчина, читал лекции в черном смокинге, в ослепительной рубашке. Помню, как он говорил бархатным баритоном: «А теперь, господа, вычислим объем тела вращения, имеющего форму сигары». Он пишет какие-то интегралы, а я сразу представляю себе дорогую гаванскую сигару, дивного вкуса дым, с каким выражением надо ее курить, как на меня смотрят с уважением, что я курю такую замечательную сигару… вижу, где бы все это могло происходить, вероятно, в дорогом английском отеле, весь пол в просторном холле затянут красным бобриком, кресла темной кожи, на стенах раскрашенные гравюры знаменитых рысаков, бесшумно идет слуга с лицом старого герцога — а очнусь, и профессор уже кончил выступление, и я все пропустил и ни черта не понял»{79}.
Конечно, это только мемуар, в нем немало артистизма и писательского кокетства, но главное тут названо — точные науки оказались не про Толстого, голова у студента из Самары была занята другим, в этой породистой голове правое полушарие работало куда лучше левого и абстрактное мышление полностью было подчинено образному. К этому надо еще прибавить, что 18-летний Алексей Николаевич был в ту пору фактически женат и едва ли это способствовало учению.
Со своей первой женой Юлией Рожанской Толстой познакомился в Самаре, где она училась в гимназии и играла в любительских спектаклях.
«Время проводим мы чудесно, я один кавалер на 10 или больше барышень и потому как сыр в масле катаюсь, — писал матери Алексей летом 1900 года. — Отношения у нас простецкие, простота нравов замечательная, с барышнями я запанибрата, они даже и не конфузятся. <…> По утрам мы забираемся с Юлией на диван, я — с книжкой, она — с вышиваньем, ну, она не вышивает, а я не читаю»{80}.
Мать передавала привет Алешиным знакомым: «Поклонись от меня всем милым барышням, а одной больше всех»{81}.
И жаловалась сестре Маше: «Есть теперь у нас темное пятно — это отношения наши к Леле. Он попал под неблагоприятное влияние, которое отстраняет его от нас, а влияние очень сильное. В нем самом идет какая-то смутная еще работа мысли и чувства. Что из этого выйдет?»{82}
Вышла сидящая на шее у родителей студенческая семья. Пока молодые учились на первом курсе, обвенчаны они не были — по всей вероятности, ни с той, ни с другой стороны родители не давали благословения на брак. Алексей Николаевич пытался оправдать в глазах родителей свой ранний роман, напирая именно на те особенности своего душевного строя, которые так беспокоили Александру Леонтьевну, и утверждал, что Юля на него хорошо влияет и уберегает от эгоизма:
«Бывает два рода людей. Одни живут для себя, другие — для других. Не трудно мне было понять, что я принадлежу к первой группе. В ней же могут быть бесчисленные подразделения. Одни признают только свое «я» и больше ничего. Другие, кроме этого «я», любят и живут для другого одного человека, одного, так как им не хватает сил и любви на нескольких. Буду говорить откровенно. Сперва «этот другой» были вы (ты и папа), потом постепенно перешло на Юлю. Да, я могу сказать, что она стала для меня всем, она есть цель в жизни, для нее я работаю и живу. <…> Перед Юлей я весь как на ладони, с моими горестями и радостями, с ней я рука об руку иду навстречу будущему».
А далее следовали рассуждения об отчужденности, которая с недавних пор возникла между ним и родителями и которая должна исчезнуть после свадьбы, и резкое несогласие с обвинениями в аристократизме: «О том, что я под влиянием аристократической среды стал стыдиться вас, об этом мне не хочется и говорить, не хочется по-пустому марать бумагу, потому что мало найдется людей, так презирающих всю аристократию, как я».
Верила мать или только делала вид, что верит сыну, но продолжать упорствовать было бессмысленно: доглядывать из Самары за молодыми людьми возможности не было.
«Недавно была у меня вечером Авдотья Львовна, сообщила, что лед наконец проломлен и Юля написала ей, что выходит замуж. По этому случаю мы поговорили по душам, всласть нахвалили своих детей и решили, что они будут очень счастливы. Поставили только один вопросительный знак: будут ли они так же успешно заниматься на будущий год, как занимаются нынешний»{83}.
Да и позднее, когда молодые поженились, пыталась их вразумлять: «Посократитесь немножечко, живите больше по-студенчески, а не по-графски. Вы хоть и графята, да прежде всего студенты»{84}.
Сокращаться Толстой не любил. Ни тогда, ни позднее. Свадьбу сыграли в июле 1902 года в Тургеневе, невеста была беременна и в январе 1903-го родила графу сына, которого назвали Юрием. Однако трудных радостей отцовства молодой муж не изведал. В конце февраля младенца отвезли в Самару к бабушке с дедушкой, а Алексей Николаевич, рассказывая теперь в письмах из столицы домашним о своих успехах и проблемах, справлялся о наследнике:
«Ну-с, а пока передай наше родительское благословение дофину, и передай ему еще, чтобы он вел себя поприличнее, иначе, как сказал пророк Илья, «гнев родительский — гнев Божий». <…> Р. S. Вышлите телеграфом деньги, ибо мы еще не получили их за май месяц и сидим без гроша на 12 копейках каждый»{85}.
Брак оказался недолгим. Довольно скоро стало понятно, что у молодых людей совершенно различные интересы, и даже общий ребенок их не связал. Рожанской был нужен в мужья добропорядочный инженер, она выходила за предсказуемого, респектабельного человека с хорошими перспективами, окладом, карьерой и профессией, а Толстого все больше тянула литература, дело с точки зрения реалистически мыслившей женщины и ее родни весьма ненадежное.
В душе молодого графа действительно шла в ту пору работа, он делал для себя важный внутренний выбор, чем заниматься в жизни: свободными искусствами или инженерией, и жена на этом пути ни единомышленницей, ни помощницей ему не была. Скорее наоборот — мешала.
Уже после разрыва с Рожанской Толстой писал Вострому: «Я знаю, как тяжело было тебе и маме видеть, как труды их по созданию моей личности разлетелись как пыль после моей женитьбы. Но ведь это только кажущееся. Прошло пять лет, и вот год тому назад я зачеркнул эти пять лет и стал продолжать то, что вы создали и на чем произошла остановка 5 лет тому назад. Словом, учитывая теперь прошлое, вижу, что ни одно слово ваше не прошло, не заложив во мне следа, не было толчка, который бы я не признал полезным»{86}.
Правда, в 1905 году он побывал, как бы мы сегодня сказали, на практике на уральских заводах (и эта поездка подарила ему сюжет первого опубликованного рассказа «Старая башня»), а в начале 1906 года, после того как Технологический институт из-за студенческих беспорядков (в них граф участия не принимал, хотя на словах сочувствовал им) был по распоряжению правительства закрыт, взял отпуск и выехал в Дрезден[4] для поступления в Королевскую саксонскую высшую техническую школу, которую посещал до лета. К этой поре уже стало окончательно ясно, что его влечет не карьера инженера, но искусство. «Я любил тетради, чернила, перья…»
4
Ю. А. Крестинский, биограф А. Н. Толстого, указывает еще на одну причину отъезда: «Примитивность нравов среды, окружавшей Толстого в Казани, и живучесть в нем самом классовых предрассудков в понимании «дворянской чести» иллюстрируется случаем, который ускорил отъезд Толстого за границу. Один из знакомых Рожанских, приревновав Толстого к своей жене, оскорбил его, а вызова на дуэль не принял. Этот эпизод Толстой тяжело переживал и год или два спустя положил в основу незаконченного рассказа без заглавия, а позже использовал в сцене князя Краснопольского с Мордвинским в романе «Хромой барин»