— Страшно рад видеть тебя и спешу тебе сказать, до каких же пор ты будешь тут сидеть, дожидаясь нищей старости? В Москве тебя с колоколами бы встретили, ты представить себе не можешь, как тебя любят, как тебя читают в Россіи...
Я перебил, шутя:
— Как же это с колоколами, ведь они у вас запрещены.
Он забормотал сердито, но с горячей сердечностью:
— Не придирайся, пожалуйста, к словам. Ты и представить себе не можешь, как бы ты жил, ты знаешь, как я, на- пример, живу? У меня целое поместье в Царском Селе, у меня три автомобиля... У меня такой набор драгоценных англійских трубок, каких у самого англійскаго короля нету... Ты что ж, воображаешь, что тебе на сто лет хватит твоей нобелевской преміи?
Я поспешил переменить разговор, посидел с ним недолго, — меня ждали те, с кем я пришел в кафе, — он сказал, что завтра летит в Лондон, но позвонит мне утром, чтобы условиться о новой встрече, и не позвонил, — «в суматохе!» — и вышла эта встреча нашей последней»{784}.
Встреча была действительно последней, а вот письма между ними еще были, но о них Бунин не написал ни слова. Это право любого мемуариста: писать о том, о чем считает нужным. Но само молчание красноречивее любых слов, а полное отчаяния письмо, посланное Буниным Толстому в мае 1941 года, обязывало его быть благородным по отношению к человеку, которого так презирала и ненавидела большая часть эмиграции и немалая часть писателей в России.
«Алексей Николаевич, я в таком ужасном положении, в каком еще никогда не был, — стал совершенно нищ (не по своей вине) и погибаю с голоду вместе с больной Верой Николаевной.
У вас издавали немало моих книг, — помоги, пожалуйста, — не лично, конечно: может быть, ваши государственные и прочие издательства, издававшие меня, заплатят мне за мои книги что-нибудь? Обратись к ним, если сочтешь возможным сделать что-нибудь для человека, все-таки сделавшего кое-что в русской литературе. При всей разности наших политических воззрений я все-таки всегда был беспристрастен в оценке современных русских писателей — отнеситесь и вы ко мне в этом смысле беспристрастно, человечно.
Желаю тебе всего доброго.
2 мая 1941 г. Ив. Бунин.
Я написал целую книгу рассказов, но где ж ее теперь издать?»{785}
Толстой отреагировал мгновенно.
«Дорогой Иосиф Виссарионович, я получил открытку от писателя Ивана Алексеевича Бунина. Он пишет, что положение его ужасно, он голодает и просит помощи.
Неделей позже писатель Телешов также получил от него открытку, где Бунин говорит уже прямо: «Хочу домой».
Мастерство Бунина для нашей литературы чрезвычайно важный пример — как нужно обращаться с русским языком, как нужно видеть предмет и пластически изображать его. Мы учимся у него мастерству слова, образности и реализму.
Бунину сейчас около семидесяти лет, но он еще полон сил, написал новую книгу рассказов. Насколько мне известно, в эмиграции он не занимался активной антисоветской политикой. Он держался особняком, в особенности после того, как получил Нобелевскую премию. В 1937 году я встретил его в Париже, он тогда же говорил, что его искусство здесь никому не нужно, его не читают, его книги расходятся в десятках экземпляров.
Дорогой Иосиф Виссарионович, обращаюсь к Вам с важным вопросом, волнующим многих советских писателей, — мог бы я ответить Бунину на его открытку, подав ему надежду на то, что возможно его возвращение на родину?
Если такую надежду подать ему будет нельзя, то не могло бы Советское правительство через наше посольство оказать ему материальную помощь. Книги Бунина не раз переиздавались Гослитиздатом.
С глубоким уважением и с любовью,
Алексей Толстой»{786}.
Трудно сказать, чего было больше в этом письме — тревоги за Бунина и желания ему помочь или удовлетворения от того, что мог выслужиться перед вождем в поимке крупного зверя. Но так или иначе Толстой в письме Сталину дал Бунину характеристику, рекомендацию, точно тот в партию собирался вступать. А Бунин между тем о возвращении домой не просил[81], он лишь хотел получить причитавшиеся ему гонорары да, может быть, новую книгу издать (книгой этой были «Темные аллеи»), но Толстой, опираясь на открытку Телешову, торопил события[82].
Но то, что не удалось с Буниным, удалось с Куприным, и к его возвращению Толстой приложил руку.
Ортодоксальный марксистский критик Александр Дымшиц, племянник Софьи Исааковны Дымшиц, хорошо знавший Толстого, встречавшийся с Куприным после его возвращения в СССР и решительно оспаривавший популярную (и скорее всего гораздо более достоверную) версию о том, что Куприн был невменяем и не соображал, куда его везут, писал в своих мемуарах «Звенья памяти», опубликованных в 1966 году в журнале «Знамя»: «Разум у Куприна был совершенно ясный, ум живой. Он острил, улыбался, вспоминая былое… В разговоре со мной Куприн говорил о радости встречи с родиной, о трудных судьбах той части эмиграции, которая, отойдя от «белой идеи», еще не решалась вернуться в Россию. Куприн заметил, что сам он долго колебался, но внял советам Алексея Толстого и твердо решил ехать домой. О Толстом он сказал с нежностью: «Спасибо Алеше — похлопотал за меня»{787}.
Ю. А. Крестинский, литературный секретарь и биограф Толстого, наиболее информированный о его жизни человек, писал: «Очевидно, в этот приезд в Париж (осенью 1936 года. — А. В.) Толстой встретился с А. И. Куприным, и тот просил помочь ему вернуться на родину. В декабре 1936 г. Толстой ходатайствовал перед Ленсоветом о предоставлении квартиры возвращавшемуся из эмиграции Куприну. 20 апреля 1937 г. Толстой писал полпреду СССР во Францию В. П. Потемкину о своих хлопотах по возвращению Куприна на родину»{788}.
Так, во второй половине тридцатых годов Алексей Толстой стал не просто одним из самых крупных русских писателей, а после смерти Горького писателем номер один, но и особо доверенным лицом, эмиссаром, которому поручались самые щекотливые задания. Он выступал на международных конгрессах, был во Франции, в Англии и даже в Испании во время гражданской войны. И, пожалуй, не было такого писателя, который мог с ним в этой роли сравняться. Шолохов ездить не любил, Пастернак побывал единственный раз на конгрессе в Париже в 1935 году и больше не выезжал, Булгакова не пускали, Симонов был еще очень молод. Разве что Эренбург, с которым Толстой когда-то так жестоко рассорился, а теперь примирился и мирно путешествовал по дорогам старой Европы. Но как писатель Эренбург был все же мельче Толстого. В своих воспоминаниях он не раз давал понять, что его положение было отчаянным и в любой момент его могли схватить, как хватали многих из тех, кто был рядом с ним. Толстой по сравнению с ним казался неуязвимым — царедворец, особа, приближенная к императору.
И позволялось ему то, чего не позволялось другим. О пребывании Толстого на антифашистском конгрессе, открывшемся в 1937 году в Испании и позднее переехавшем во Францию, да и вообще о повседневной жизни советских писателей за рубежом в тридцатые годы писал в письмах к своим возлюбленным женщинам Фадеев, у которого во время заграничных поездок завязалась с Толстым недолгая дружба.
«Последние остатки нашей делегации выезжают завтра в Москву (Барто, Вишневский, Микитенко). А я выеду с Толстым между 7 и 10-м августа. Причина раннего отъезда большинства делегации в том, что люди с самого начала поездки и до конца набивали свои чемоданы вещами и остались без денег <…> ужасно противно смотреть со стороны, как люди, задыхаясь от жадности на деньги, выделенные им государством, покупают по 6–7 чемоданов барахла, и на этот процесс уходит у них буквально все время»[83]{789}.
81
Бахраху вообще вся эта история казалась очень странной: «Ведь я в те дни буквально ежечасно общался с Буниным, подолгу с ним беседовал, и он нередко говорил со мной на довольно сокровенные темы <…> но ни разу за эти жуткие годы (как и после того, как они миновали) я не слышал от него хотя бы отдаленного намека на желание перекочевать в Советский Союз. Не слыхал я от него и о том, что он с чем-то обращался к Толстому, хотя в то время выполнял при нем обязанности «почтмейстера»
82
Существует рассказ Ариадны Цветаевой (дочери Марины Цветаевой) о том, как перед отъездом в СССР она пришла проститься с Буниными и Бунин принялся ее отговаривать. «Дура, тебя там сгноят в Сибири! — говорил он. Но потом, помолчав, с грустью добавил: — Если бы мне было столько лет, сколько тебе… Пусть Сибирь, пусть сгноят! Зато Россия».
83
Об этом конгрессе писал также и М. Кольцов в «Испанском дневнике»: «Ночью город основательно бомбили… Я приказал телефонистке «Метрополя» разбудить немедленно всю мою делегацию и торжественно повел ее в подвал. Сирены выли, зенитная артиллерия стреляла непрестанно… издалека слышались глухие разрывы бомб… Толстой сказал, что наплевать, какой вес, важно, что это бомбы. Он был великолепен в малиновой пижаме здесь, в погребе» (цит. по: