По словам Алексея Николаевича, К. Е. Ворошилов долго и увлекательно рассказывал о царицынских событиях, а Горький с Толстым слушали его как завороженные.
— Плохо же знал я историю революции, — признавался Толстой, — если мог допустить такой чудовищный просчет, недооценил царицынских событий. Все стало ясно. И тут нельзя было обойтись починочкой, добавлением нескольких глав к написанному. Необходимо было дать широкую картину, не менее значительную, чем все, что было до сих пор написано о 1918 годе.
У Толстого сразу возникла мысль о повести «Хлеб» как о посредующем звене между романами «1918 год» и «1919 год»{795}.
Это был выход. Толстой создал новый роман или повесть, которая — вот странный случай и находка для литературоведов — с одной стороны, в трилогию формально не входит, но сюжетно с ней связана. Трудно сказать, почему так вышло, и ни Даша, ни Катя, ни Рощин, ни Телегин в «Хлебе» не появились и Сталина не увидели (кто-то из литературоведов предположил, что Толстой не хотел портить конъюнктурой дорогие ему образы), зато вождю в новом романе было посвящено столько места, сколько было нужно автору, чтобы не разделить участь троцкистов, сменовеховцев, вредителей, шпионов и иных контрреволюционеров.
«В «Хлебе» говорится о философии нашей революции, о больших ее людях, об организации беспримерно победоносной борьбы, о ее великом оптимизме, о том, как в огне жесточайших боев создавался характер советского человека.
Чтобы показать смысл революции, я решил взять самых больших людей, самых великих наших современников. Ленин, Сталин, Ворошилов стоят в центре моего романа»{796}.
С художественной точки зрения роман вышел нечитабельный, непропеченный, схематичный. Это убожество «Хлеба» даже Троцкий, который был объявлен в этой вещи злодеем номер один, разглядел: «Алексей Толстой, в котором царедворец окончательно пересилил художника, написал специальный роман для прославления военных подвигов Сталина и Ворошилова в Царицыне. На самом деле, как свидетельствуют нелицеприятные документы, Царицынская армия — одна из двух дюжин армий революции — играла достаточно плачевную роль. Оба «героя» были отозваны со своих постов. Если самородок Чапаев, один из действительных героев гражданской войны, оказался увековечен в советском фильме, то только благодаря тому, что не дожил до «эпохи Сталина», когда он, наверняка, был бы расстрелян, как фашистский агент. Тот же Алексей Толстой пишет пьесу на тему 1919 года: «Поход четырнадцати держав». Главные герои пьесы, по словам автора, Ленин, Сталин и Ворошилов. «Их образы (Сталина и Ворошилова), обвеянные славой и героизмом, будут проходить через всю пьесу». Так талантливый писатель, который носит имя величайшего и правдивейшего русского реалиста, стал фабрикантом «мифов» по заказу!»{797} Существует также воспоминание Ивана Семеновича Козловского, которое приводит хорошо Козловского знавший замечательный литературовед, специалист по творчеству Бунина А. К. Бабореко. «И. С. Козловский рассказал: «были приглашены на дачу Сталина писатели, артисты. С Толстым разговаривал Ворошилов, о чем — Иван Семенович не слышал, стоял в отдалении. Неожиданно Ворошилов выплеснул в лицо Толстому бокал красного вина, оно потекло по рубашке и костюму. Поднялся шум, их «обступили, разъединили. Сталин сказал: «Прекратите», — и все «смолкли»».
Это было после того, как вышел «подхалимский «Хлеб»» (1937), в котором Толстой превознес Ворошилова»{798}.
Было это или нет, главное — Сталину понравилось. Сталин не сказал, как в случае с булгаковской пьесой «Батум» «Нэ так все было»[85]. А неподдельному графу пощечины и плевки получать было не впервой. Он лишь отряхнулся и вальяжно отписывал Ромену Роллану, с чьей женой Майей Кудашевой когда-то в одной компании веселился в Коктебеле:
«В романе мало отрицательных персонажей. Мне больше не хочется писать ни о ничтожестве маленьких душ, ни о человеческой мерзости, мне не хочется изображать из моего искусства зеркало, подносимое к физиономии подлеца.
Зачем обращать свой взгляд на огромные груды мусора, устилающего путь, по которому шествует человеческий гений? Зачем разглядывать в увеличительное стекло его подметки?
У искусства — другие, более высокие и необозримые, восхитительные и величественные задачи: — формирование новой человеческой души.
Я старался сделать свой роман занимательным, — таким, чтобы его начать читать в полночь и кончить под утро и опять вновь перечитать. Занимательность, по-моему, — это композиция, пластичность и правдивость»{799}.
Тут что ни слово, то ложь, «Хлеб» невозможно начать читать в полночь, кончить читать под утро и снова перечитывать. Но значит ли это, что Толстой, пиша «Хлеб», хохотал? Едва ли. У каждого запасливого писателя своя «охранная грамота». Толстовской стала повесть «Хлеб». Она же «Оборона Царицына». А «охранные грамоты» можно и в самом деле читать без конца, точно вытаскивать из кармана ножик и проверять, хорошо ли он наточен.
Он защищал свою повесть и в автобиографии сорок третьего года: «Я слышал много упреков по поводу этой повести: в основном они сводились к тому, что она суха и «деловита». В оправдание могу сказать одно: «Хлеб» был попыткой обработки точного исторического материала художественными средствами; отсюда несомненная связанность фантазии. Но, быть может, когда-нибудь кому-нибудь такая попытка пригодится. Я отстаиваю право писателя на опыт и на ошибки, с ним связанные. К писательскому опыту нужно относиться с уважением, — без дерзаний нет искусства. Любопытно, что «Хлеб», так же как и «Петр», может быть, даже в большем количестве, переведен почти на все языки мира».
После «Хлеба» Толстой делал все, что велела партия. Когда надо — ругал последними словами Зиновьева и Каменева («Я не думаю, чтобы в истории революции был момент более жуткий, когда перед глазами всего мира распахнулись столь зловонные бездны человеческой души»{800}), сравнивал их с «петляющими зайцами» и «извивающимися сколопендрами», требовал «беспощадного наказания для торгующих родиной изменников, шпионов и убийц» и предупреждал, что «так будет с каждым, кто не пересмотрит свою жизнь»{801}. Когда надо — славил Сталина: «У всех у нас, у сотен миллионов людей, в день 60-летия Сталина одно пожелание: долгой жизни вам, Иосиф Виссарионович».
Он писал о том, что «любовь к родине несет свою ревнивую бдительность»{802} и, сам проявляя ее щедро, от души, с литературными отступлениями, служил вождю: «Когда Достоевский создавал Николая Ставрогина, тип опустошенного человека, без родины, без веры, тип, который через 50 лет предстал перед Верховным судом СССР как предатель, вредитель и шпион, — я уверяю вас, — Достоевский пользовался для этого не столько записными книжками, сколько внутренней уверенностью…»{803}
Знаменитый призыв «За Родину, за Сталина!», с каким шли на смерть солдаты Великой Отечественной, придумал Алексей Толстой. В 1939 году в газете «Правда» появилась статья с таким названием.
«У него, — писал в ней Толстой, — нет особых требований или особых привычек. Он всегда одет в полувоенный, просторный, удобный костюм. Курит тот же табак, что и мы с вами. Но для тех, для кого он мыслит и работает, он хочет побольше всего и получше, чтобы вкусы и требования росли у нас вместе с культурой и материальным благосостоянием. Он всегда весел, остроумен, ровен и вежлив. <…> Сталин — это сила, которая сражается за новую жизнь и творит ее, это сила, неизмеримо превосходящая все капиталистические банки, вместе взятые, всю полицейско-провокаторскую систему буржуазного порабощения, все вооружение, накапливаемое капитализмом».
В 1938 году Толстой был награжден орденом Ленина. Еще раньше его избрали в Верховный Совет, потом Толстой стал академиком. И снова посыпались к нему письма с криками о помощи, вроде того, что воспроизводит Солженицын в «Абрикосовом варенье»:
85
Любопытно, что американский славист Р. Такер пишет о том, что Сталин послал Толстому на отзыв булгаковскую пьесу «Батум» и тот нашел «оскорбительной ту сцену, в которой будущий вождь «страдал от физических ударов».