«Гнездо наше, родина возобладала над всеми нашими чувствами. И все, что мы видим вокруг, что раньше, быть может, мы и не замечали, не оценили, как пахнущий ржаным хлебом дымок из занесенной снегом избы, — пронзительно дорого нам. Человеческие лица, ставшие такими серьезными, и глаза всех — такими похожими на глаза людей с одной всепоглощающей мыслью, и говор русского языка — все это наше, родное, и мы, живущие в это лихолетье, — хранители и сторожа родины нашей.
Все наши мысли о ней, весь наш гнев и ярость — за ее поругание, и вся наша готовность — умереть за нее. Так юноша говорит своей возлюбленной: «Дай мне умереть за тебя!»{842}
Те из его собратьев, советских писателей, которые по возрасту или состоянию здоровья не могли надеть военную форму, эвакуировались к тому времени в Ташкент, настроение у многих было упадническим, не исключали и самого худшего. Да и не все считали поражение в войне самым худшим. Ждали немцев в 1918-м, ждали и теперь. Толстому отступать было некуда. За первые месяцы войны он написал столько, что в случае победы фашистской Германии его могла ожидать только виселица. И когда в начале декабря 1941 года началось первое контрнаступление наших войск, он отчеканил, как если бы цитировал собственный роман о Петре: «Один немецкий пленный будто бы сказал: «Не знаю, победим мы или нет, но мы научим русских воевать». На это можно ответить так: «Мы победим — мы знаем, и мы вас — немцев — навсегда отучим воевать»{843}.
Полгода спустя, весной 1942-го, когда наши предпринимали попытки наступать, граф был настроен оптимистично, и бодрый тон его писем чем-то напоминал мажор Антошки Арнольдова из «Хождения по мукам».
«События грандиозно разворачиваются. К августу месяцу Германия будет в развалинах и задымятся пожарищами кое-какие острова. Триста дивизий Гитлера на нашем фронте изломают гнилые зубы о штыки Красной Армии и подавятся советской сталью. Если примерить июнь 41 и июнь 42 года — какая неизмеримая разница в соотношении сил — наших и фашистских! И какой проделан путь нашей страной — путь, равный столетию. В августе мертвые услышат грохот падающей Германии»{844}.
В августе мертвые слышали стон отступающей по донским степям Красной армии, приказ «Ни шагу назад!» и глухой треск пулеметов заградотрядов.
«Ты любишь свою жену и ребенка, — выверни наизнанку свою любовь, чтобы болела и сочилась кровью, — писал в эти дни Толстой в статье «Убей зверя», напечатанной сразу в «Правде», «Известиях» и «Красной звезде», — твоя задача убить врага с каиновым клеймом свастики, он враг всех любящих, он бездушно приколет штыком твоего ребенка, повалит и изнасилует твою жену и в лучшем случае пошлет ее под плети таскать щебень для дороги. Так, наученный Гитлером, он поступит со всякой женщиной, как бы ни была она нежна, мила, прекрасна. Убей зверя, это твоя священная заповедь.
Ты молод, твой ум горяч и пытлив, ты хочешь знания, высокой мудрости, твое сердце широко <…> убийство фашиста — твой святой долг перед культурой»{845}.
Он умел находить слова. И для победы делал все, что мог. И на войну, как умел, работал. Однако — это была лишь часть его жизни. Была и другая.
В самом начале войны он принялся за пьесу об Иване Грозном. В обращении к этому сюжету сказалась поразительная разбросанность графских интересов. Не доделал Петра, странно оборвал «Хождение по мукам» — перекинулся на Иоанна.
«Я верил в нашу победу даже в самые трудные дни октября-ноября 1941 года. И тогда в Зименках (недалеко от г. Горького, на берегу Волги) начал драматическую повесть «Иван Грозный». Она была моим ответом на унижения, которым немцы подвергли мою родину. Я вызвал из небытия к жизни великую страстную русскую душу — Ивана Грозного, чтобы вооружить свою «рассвирепевшую совесть»{846}.
На самом деле интерес к фигуре Грозного появился у Толстого задолго до войны. Еще в январе 1935 года, когда перенесший инфаркт писатель начал выкарабкиваться, Бонч-Бруевич докладывал Максиму Горькому о выздоравливающем Алексее Толстом: «Тут же очень много посвящает времени истории Ивана Грозного, собирает материалы — книги, портреты — и говорит, что в его сознании Петр имеет свои истоки в Иоанне Грозном и что Иоанн Грозный для него даже интереснее, чем Петр. Колоритнее и разнообразнее. Вообще весь в творчестве».
Но Ивана Грозного сначала опередил Карабас-Барабас с Буратино, потом «Хлеб», потом две сестры с их мужьями, и только в 1940 году Толстой наконец заключил договор с Комитетом по делам искусств на создание пьесы о Грозном.
«Личность Ивана Грозного — один из ключей, которым отворяется тайник души русского человека, его характера, — объяснял Толстой свой замысел, в котором Иоанн сильно смахивал на Сталина. — Феодалы его ненавидели и сеяли клевету, которая попала в исторические сочинения о Грозном. Народ его любил, потому что видел высокую разумность его дел, направленную к созданию и укреплению единого государства. Он был жесток, но это было в духе того сурового времени, жестокость его никогда не была бессмысленной, но обусловленной борьбой за поставленные цели <…>. В достижении своих целей он не останавливался ни перед какими трудностями, так как считал себя выполнителем исторически предначертанных идей. Он верил в то, что Московское царство должно стать источником добродетели и справедливости»{847}.
Пьеса «Орел и орлица», повествующая о молодости царя Ивана Васильевича, была закончена в начале 1942 года и впервые публично прочтена в узком театральном кругу, о чем под заголовком «Новая пьеса А. Н. Толстого» сообщила газета «Правда» 16 февраля 1942 года:
«В Куйбышеве в кругу писателей, работников искусств и журналистов писатель А. Н. Толстой прочел свою новую пьесу «Иоанн Грозный», которая принята к постановке Государственным академическим Малым театром.
Среди слушателей присутствовали народные артисты СССР С. Михоэлс, С. Самосуд и другие. Пьеса произвела на слушателей огромное впечатление».
Вскоре после этого сообщения отрывок из пьесы напечатала газета «Литература и искусство», а Толстой получил письмо от литературного критика, который некогда писал о нем очень много и сверхдоброжелательно, а потом на долгие годы замолчал и даже Петра не удостоил отзывом. Иван Грозный пришелся ему по сердцу.
«Ваш Иоанн — самая большая радость, которую мне довелось испытать за последние 8 месяцев. Как будто меня вытащили из моего горя и траура и дали мне на три часа передышку.
Я предвидел, что трагедия будет полемической, что Вы пойдете наперекор всем «Князьям Серебряным», Иловайским и проч., и в общем схема трагедии представлялась мне достаточно отчетливо. Но чего я не предвидел — это той духовной высоты, на которую Вы поднимете свою тему. Вы могли пойти по линии наименьшего сопротивления — заставить Иоанна почаще говорить про «общее житие земли нашей», изобразить бояр — врагами общего с народом интереса России, и Ваша адвокатская миссия была бы выполнена. Мы поняли бы Иоанна по-новому, но мы никогда не полюбили бы его так, как мы любим его теперь. А мы любим его — как любят поэтов, широких и даровитых людей.
Ваш Иоанн — раньше всего артистическая натура, художник. Разнообразие его душевных качеств — поразительно. Никто до сих пор даже и не дерзал показать его влюбленным; в этом Ваша великая смелость и великая удача…
Язык пьесы конечно великое литературное чудо. Никакой археологии, никакой стилизации, никакой филологической мозаики, которая так мертва у А. К. Толстого и так безвкусна у всевозможных Чаплыгиных»{848}.
Автор этого письма — Корней Чуковский, влюбленный в Иоанна Грозного, пусть увиденного глазами Алексея Толстого, — интересное добавление к образу детского писателя и литературного критика, пользующегося устойчивой репутацией либерала. Понравилась пьеса и Михоэлсу, и, словом, все шло как по маслу, но вдруг оказалось, что противной, не либеральной стороне «Иван Грозный» не показался. Заказчик произведения председатель Комитета по делам искусств М. Б. Храпченко в той же газете «Литература и искусство», где печатался отрывок из «Орла и орлицы», опубликовал статью, в которой вынес пьесе приговор: «…Кипучая деятельность Ивана Грозного по «собиранию» земли русской, созданию централизованного государства не нашла отражения в пьесе. Широкий размах государственных преобразований, осуществленных Иваном Грозным, также остался вне поля зрения автора. Борьба Ивана Грозного с боярством сведена в пьесе к внутридворцовым распрям. Роль опричнины, на которую опирался Иван Грозный, по существу не показана… Несомненно, что пьеса А. Н. Толстого не решает задачи исторической реабилитации Ивана Грозного»{849}.