Иван Ильич захлопнул книгу:
— Ты видишь… И теперь не пропадем… Великая Россия пропала! А вот внуки этих самых драных мужиков, которые с кольями ходили выручать Москву, — разбили Карла Двенадцатого и Наполеона… А внук этого мальчика, которого силой в Москву на санях притащили, Петербург построил… Великая Россия пропала!.. Уезд от нас останется, — и оттуда пойдет русская земля…»
Изумительные страницы. Вечные. И для нашей истории в целом, и для сегодняшнего дня в особенности. «Хождение по мукам» вообще в этом смысле роман конструктивный. Он построен не на отрицании, не на насмешке над своим, как ранние вещи Толстого, а на утверждении. Точнее — утверждение противостоит отрицанию, человек побеждает обезьяну, нравственность одолевает разврат.
«То было время, когда любовь, чувства добрые и здоровые считались пошлостью и пережитком; никто не любил, но все жаждали и, как отравленные, припадали ко всему острому, раздирающему внутренности.
Девушки скрывали свою невинность, супруги — верность. Разрушение считалось хорошим вкусом, неврастения — признаком утонченности. Этому учили модные писатели, возникавшие в один сезон из небытия. Люди выдумывали себе пороки и извращения, лишь бы не прослыть пресными.
Таков был Петербург в 1914 году. Замученный бессонными ночами, оглушающий тоску свою вином, золотом, без-любой любовью, надрывающими и бессильно-чувственными звуками танго — предсмертного гимна, — он жил словно в ожидании рокового и страшного дня. И тому были предвозвестники — новое и непонятное лезло изо всех щелей».
А всему этому противостоят здоровые русские люди — сестры Катя и Даша, инженер Телегин и офицер Рощин. Петербург — это болезнь, которой так или иначе, легче или тяжелее больны толстовские герои. Это то, что должна исторгнуть из себя Россия. «Хождение по мукам» в этом смысле — гимн устойчивой, традиционной национальной жизни, какой Толстой не видел в молодости и какую увидел теперь.
Похоти заволжских помещиков он противопоставил «здоровую девственность» Даши, которую она сберегает для Телегина, петербургскому безлюбью — любовь Кати, упадку, отчаянию и разрушению — нравственную силу и доброту Ивана Ильича Телегина, пошлости и трусости — мужество и благородство Рощина. Вероятно, ни в одном из русских романов начала века не было такого количества положительных героев. Причем как в берлинском издании, так и в советском. Этого — самого главного, своего рода духа добротолюбия («Иван Ильич был уверен в одном: любовь его к Даше, Дашина прелесть и радостное ощущение самого себя, стоявшего тогда у вагонного окна и любимого Дашей, — в этом было добро») и противостояния упадку — Толстой в своем романе не изменил и даже оставил фразу об «уютном, старом, может быть, слишком тесном, но дивном храме жизни» — жизни дореволюционной.
Но точно так же не изменил он и образа того героя, в ком, напротив, дух отрицания и соблазна, эта русская болезнь и бесовство нового времени, был выражен с особенной силой.
«Его стихи — три белых томика — вначале произвели на нее впечатление отравы: несколько дней она ходила сама не своя, точно стала соучастницей какого-то злого и тайного дела. Но читая их и перечитывая, она стала наслаждаться именно этим болезненным ощущением, словно ей нашептывали — забыться, обессилеть, расточить что-то драгоценное, затосковать по тому, чего никогда не бывает…
…и вдруг ему захотелось напустить на эту простодушную девушку черного дыма своей фантазии. Он заговорил, что на Россию опускается ночь для совершения страшного возмездия. Он чувствует это по тайным и зловещим знакам:
— Вы видели, — по городу расклеен плакат: хохочущий дьявол летит на автомобильной шине вниз по гигантской лестнице… Вы понимаете, что это означает?..
Он писал о том, что опускается ночь на Россию, раздвигается занавес трагедии, и народ-богоносец чудесно, как в «Страшной мести» казак, превращается в богоборца, надевает страшную личину. Готовится всенародное совершение Черной обедни. Бездна раскрыта. Спасения нет.
Закрывая глаза, он представлял пустынные поля, кресты на курганах, разметанные ветром кровли и вдалеке, за холмами, зарева пожарищ. Обхватив обеими руками голову, он думал, что любит именно такою эту страну, которую знал только по книгам и картинкам. Лоб его покрывался глубокими морщинками, сердце было полно ужаса предчувствий. Потом, держа в пальцах дымящуюся папиросу, он исписывал крупным почерком хрустящие четвертушки бумаги…
… медленно подошел к столу и застучал ногтями по хрустальной коробочке, беря папиросу. Потом сжал ладонью глаза и со всей ужасающей силой воображения почувствовал, что Белый орден, готовящийся к решительной борьбе, послал к нему эту пылкую, нежную и соблазнительную девушку, чтобы привлечь его, обратить и спасти. Но он уже безнадежно в руках Черных, и теперь спасения нет. Медленно, как яд, текущий в крови, разжигали его неутоленная жадность и сожаление».
В романе этого демонического персонажа зовут Алексей Алексеевич Бессонов. В реальной жизни его звали Александр Александрович Блок. Чтобы усилить эту параллель, Толстой использует одинаковые начальные буквы имени, отчества и фамилии. Уже в наше время писатель и литературовед Сергей Боровиков высказал предположение, что, готовя свой роман в советском варианте, когда Блок был уже почти что канонизирован в качестве первого революционного поэта, Толстой с радостью отказался бы от образа Бессонова, но сделать это не смог, так как слишком много сюжетных линий было на нем завязано.
Отчасти эту версию подтверждает и сам Толстой, судя по более поздним воспоминаниям, пытавшийся доказать, что он имел в виду вовсе не Блока, а его подражателей. Младший сын писателя Дмитрий Алексеевич приводит в своих мемуарах разговор с отцом:
«Помню зимний вечер в Барвихе в 1940 году, когда я заговорил с отцом о стихах. Шел разговор о Пастернаке. Отец помешал угли в камине кочергой и сказал: «Единственный гениальный поэт нашего века — это Блок. Хочешь, я тебе почитаю Блока? Принеси томик из библиотеки. Или нет, почитай лучше сам». Он говорил тогда о Блоке с подлинным восторгом, и я как-то вдруг осознал степень его почитания. Я спросил с недоумением, как же мог он, так любя поэта, вывести его в Бессонове. «Бессонов — это собирательный образ, это — больше последователи Блока, нежели он сам», — ответил он. В тот зимний вечер я почувствовал атмосферу, в которой формировался молодой Алексей Толстой. Блок был поэтом его юности»{370}.
Но, пожалуй, больше правды в рассуждениях литературоведа Мирона Петровского: «В первой части трилогии есть несимпатичный образ поэта-декадента Алексея Алексеевича Бессонова, в котором читатели без труда разглядели шаржированные черты А. Блока. Автор объяснял впоследствии, что он имел в виду не самого Александра Александровича, а его многочисленных и малоталантливых эпигонов. Объяснение автора можно, конечно, принять на веру, не задумываясь, почему эпигоны Блока должны быть осмеяны в физическом и биографическом облике поэта»{371}.
Это комическое, жалкое, нелепое нарастает в образе Бессонова по мере развития действия. Поначалу он еще способен действовать на обеих сестер, способен их очаровать, заколдовать, завладеть душами и телами, он может завезти старшую «на лихом извозчике в загородную гостиницу и там, не зная, не любя, не чувствуя ничего, что было у нее близкого и родного, омерзительно и не спеша» овладеть ею так, «будто она была куклой, розовой куклой, выставленной на Морской, в магазине парижских мод мадам Дюклэ».
Он способен стать причиной разрыва между Катей и ее мужем, он может почти овладеть младшей, останавливающейся в самый последний момент. Но чем дальше, тем слабее становится его воздействие, и в нем — усиливается бессилие — импотенция, духовная и физическая. В противостоянии с Бессоновым летом 1914 года, последним летом «старой, веселой и грешной жизни», когда в «необычайной обстановке синих волн, горячего песка и голого тела, лезущего отовсюду, шатались семейные устои», Даша одерживает победу и тем самым берет реванш за падение и унижение не только своей сестры, но и всех своих сестер из ранних толстовских произведений («— Никогда в жизни, хоть умрите…»), и в награду за стойкость получает «загорелого, взволнованного, синеглазого, неожиданно родного» Телегина.